Пепел Красницы

Горчаков Овидий Александрович

— Что, брат, кошки на сердце скребут?

— Тигры, Яков Аксеныч!

— Казнишь себя, что сбил тот «мессер» под Красницей? На то война, Сашко… Скажи по совести: над своим родным селом на Украине ты бы стрелял в фашистскую сволочь?

— А як же!

— Значит, чиста твоя совесть, брат. Не в пустыне воюем. И засады устраиваем, и на фрицев нападаем, и эшелоны спускаем всё в деревнях или около них. Так что не журись, брат! А то какой из тебя будет вояка?!

И все мы знали: Аксеныч прав.

Мы мстили за Красницу, а Красница зарастала крапивой, лебедой и чертополохом. И больше всего я боялся, что она так и зарастет травой

забвения.

А на землях Красницы, вокруг пепелища, ликовало лето. Вызрели хлеба на заброшенных пашнях, празднично пестрели цветы в недокошенных лугах. Равнодушная к судьбам человека природа не знала и ничего не хотела знать о трагедии Красницы. Но человек — не колос в поле, не беззаботная ромашка, не тыква огородная. Каждый, кто видел Красницу, уносил в сердце щепотку ее пепла.

Как-то я сказал Аксенычу, что меня бесит наше бессилие: сколько бы нам ни удалось перебить бешеных эсэсовских собак, все равно мы никогда полностью не отомстим за Красницу.

Аксеныч, сын сожженной Смолицы, соседки Красницы, горько усмехнулся:

— Да, всех их не перебьешь. — И добавил: — Но постараться можно.

Первыми наказание понесли предатели Родины, полицаи, помогавшие немцам-карателям расправиться с Красницей. На трофейном грузовике мы заехали под видом немцев и полицаев прямо в полицейское село, где проходили сборы полиции. Никто из предателей не ушел от справедливой кары. Весь стан полиции был разгромлен полностью.

Мы не потеряли во время этой операции ни одного человека. Кроме… деда Белоруса-Белоуса, Лявона Силивоныча. Он стал жертвой трагического недоразумения. Когда мы промчались в эсэсовской форме мимо Красницы, Лявон Силивоныч решил, что в деревню снова нагрянули каратели. Он повесился на обгорелой яблоне в своем саду, над разоренными ульями.

Наш отряд немцы выбили из Хачинского леса 3 сентября 1942 года. Огрызаясь, ушли мы на восток, в Клетнянские леса, на Смоленщину и Брянщину, навсегда покинув наш небольшой партизанский край. Но место, где стал партизаном, — это родина партизана. А родину забыть нельзя.

Мы уходили, а на полях Красницы уже повалилось, спуталось перезревшее жито. Почернели колосья, высыпалось зерно. К спаленной Краснице вели через пепелище лишь следы ворон да мелких грызунов. Шлях шел в объезд пепелища, огибал деревню, как огибает дорога кладбище. Вороны и галки готовились к осеннему перелету в Могилев, Быхов, Пропойск. В саду Минодоры горел куст рябины.

Мне часто думалось в те дни: если так ужасна гибель рабочих Ветринки и крестьян Красницы, то как безмерно страшна должна быть сдача Севастополя, гибель сотен городов, тысяч деревень в одной только Белоруссии. Как ужасна вся эта война, если увидеть ее всю сразу, прочувствовать ее целиком. Этого сделать нельзя, и это, пожалуй, хорошо — иначе ослепли бы глаза, не выдержало сердце.

В начале ноября выпал первый снег, и я вспомнил Красницу и представил себе ее огромное кострище, сначала со снежинками, с белыми косицами на братской могиле, затем — в белом саване. И потом, весной, вспоминал я Красницу, и летом на Брянщине, где горели села и деревни, горели со всеми своими жителями.

Долгое время я ничего не знал о судьбе Курпоченко, двадцать пять лет напрасно разыскивал боевого друга. В 1967 году вышла книга воспоминаний секретаря Чериковского подпольного райкома КП Белоруссии. Вот что я прочитал в этой книге, озаглавленной «Три партизанских года»:

«Во всех партизанских отрядах была хорошая традиция — все советские праздники отмечать боевыми делами. В канун 25-й годовщины Великого Октября командование 720-го отряда решило провести операцию на железной дороге. Одна такая удачная диверсия стоила нескольких открытых боев. На задание послали группу из восьми человек во главе с заместителем командира отряда Яковом Аксеновичем Курпоченко.

В первый же день выхода на железную дорогу Курпоченко удалось пустить под откос эшелон противника в районе блокпоста 219-го километра на перегоне Рогачев — Быхов. Задание было выполнено. (В ту же ночь мне довелось участвовать в успешной диверсии на железной дороге Рославль — Кричев под станцией Понятовка. — О. Г.)

По пути назад группа остановилась в лесной деревушке Роги Кличевского района. Это было уже в партизанской зоне. В деревне ни немцев, ни полицейских не было. Решили отдохнуть.

На рассвете, только хлопцы сели завтракать, на улице появились эсэсовцы батальона Дирлевангера.

Партизаны выскочили во двор и повернули на огороды. Их заметили, стали преследовать.

Старший лейтенант Курпоченко приказал группе отходить, а сам, укрывшись за угол низенькой баньки, стоявшей в конце огорода, стал огнем из автомата прикрывать отход товарищей…

Я. А. Курпоченко вел бой в окружении до последнего патрона. На огороде, вокруг бани, осталось около десятка убитых эсэсовцев. Когда враги попытались раненого, оставшегося без патронов Курпоченко схватить, он успел выдернуть чеку из последней, оставленной для себя гранаты и взорвался вместе с врагами…

Якова Аксеновича Курпоченко посмертно наградили орденом Красного Знамени…»

В сентябре 1943 года я лежал с тяжелым ранением в госпитале в городе Гурьеве, недалеко от Каспийского моря, когда радио сообщило о проведенной патриотами Белоруссии казни гитлеровского гаулейтера Вильгельма Кубе. Я сразу воспринял это как акт справедливого возмездия за Красницу и сотни других уничтоженных врагом весок. Через несколько месяцев я снова прилетел в Белоруссию, в Полесье, и смог прочитать траурные номера газет с портретами Кубе в черной рамке. Это был «старый борец», один из первейших апостолов Гитлера, назначенный фюрером после прихода нацистов к власти гаулейтером Бранденбурга. В газетах, понятно, не сообщалось, что Гитлеру пришлось вскоре уволить своего сподвижника с этого поста за неслыханное и скандальное казнокрадство. В пору его опалы ему крепко помог рейхсминистр пропаганды Геббельс, у которого у самого рыльце было в пушку. При дележе оккупированных земель грабителю Кубе досталась Белоруссия.

23 сентября 1943 года Геббельс писал в своем дневнике, найденном после его самоубийства в Берлине: «…рейхслейтер Борман, встретивший нас по приезде в главной квартире фюрера, сообщил мне печальное известие об убийстве ночью бомбой нашего генерального комиссара в Минске Кубе. Под его постель подложили мину с часовым взрывателем; его буквально разорвало на куски. Это показывает, какие опасности подстерегают руководителей национал-социалистов, особенно в оккупированных странах Востока. Чтобы остаться в живых в нынешние кризисные времена, нельзя быть чересчур осторожным». Через пять дней Геббельс упоминает о торжественных похоронах Кубе в Берлине, ругая «бестактную» речь над его гробом министра восточных областей Розенберга, еще одного военного преступника.