Пепел на ветру
Шрифт:
– Ну ладно, поехали к Бубнову, в «дыру», тоже трактир хороший… Хотя, ч-черт, туда баб вовсе не пускают. Тогда в Городские ряды, к «Мартьянычу», туда с девками можно…
– Гри-ишенька… Ну что ж ты бескрыло-то так?
Люша видела, что Гришка Черный уже начинал нешуточно злиться. Длинные и узкие крылья его тонкого носа раздувались, черненькие усики хищно шевелились. Девушка играла с огнем – и знала об этом. Но именно это ей и нравилось.
– А ты у нас, значит, с крыльями, так? Лебедь белая? А в харю, птичка, не желаешь ли получить? Точнее – в клюв! – Гришка захохотал,
– Червончик-другой птичке в клювик – не помешало бы! – Люша продолжала рискованную игру. – Мне ж, чтоб с таким кавалером, как ты, в приличном месте появиться, никак приодеться надо. Рвань да опорки рядом с тобой, красавцем писаным, вовсе не катят…
– Ну ты, Люшка, и наглая же морда! – почти с восхищением пробормотал Гришка Черный. – Да куда ж ты наладилась-то? К «Яру», что ли?
– Это – да, Гришенька, вот это – ты сам сказал! – Люша привстала на цыпочки и потерлась щекой об Гришкину щеку, заросшую синеватой колючей щетиной. – Вот за этот твой размах я тебя и люблю! Оторви да брось! Безродную девчонку к «Яру» везти, чтоб ей людей да мир показать! Ай да Гришка Черный…
Гришка вылупил глаза, но, как часто бывало у него с Люшей, не нашелся что возразить. Что у него, Гришки Черного, размаху мало? Или что, он только что сказал совсем другое?
– Но у «Яра»-то и Ноздря когда-то бывал, и Князь, и Студент даже, когда еще в силе был. Они мне рассказывали. Что там? Разгул дорогой и всех делов. Ну искусства, конечно, это – то, что ты предложил, – для меня многого стоит – развлечений-то у девчонки совсем нету… Но уж больно дорого там, Гришенька, а? И я думаю так: может, мы попроще, подешевле – чтоб твои денежки, Гришенька, сберечь! – но зато в красоту поедем? В «Стрельну», а? Никто там никогда не был, но мне у букинистов один человек рассказывал – там рай земной, Гришенька, зимой деревья растут и цветочки цветут…
– Что за человек?! – грозно спросил Гришка, больно сжав Люшино плечо. – Который с тобой беседы ведет и по ресторанам за заставой разъезжает! Небось шпик полицейский?! О чем это ты с ним разговаривала? Что разболтала?!
– Да старичок это, старичок ветхий! – с притворным испугом запищала Люша. – Ты пусти меня, пусти, Гришенька! Мы с ним о книжках, о книжках только и говорили! А в «Стрельну» он гурьевскую кашку ездит покушать и птичек послушать. Они там в саду поют…
– Господи твоя воля! – Гришка, уже сдаваясь, склонил курчавую голову. – Так ведь засмеют же меня, Люшка! Кому только сказать: Гришка Черный едет в ресторан птичек слушать и кашку жрать!
– Так это они от зависти, от зависти перед тобой, Гришенька! – воодушевленно воскликнула Люша. – Они – кто такие? Им же весь потолок жизни – украсть, подол девке задрать, водки в трактире выжрать и банк метнуть на «мельницах» в «Преисподней» до последней рубахи. А у тебя же, Гришенька, душа иначе устроена…
Гришка потряс головой и фыркнул, как норовистая лошадь.
– А какое ж это, по-твоему, у меня устройство души? – не скрывая подозрения, спросил он.
Люша, словно в экстазе, подняла лицо и закатила глаза. Синие
– О, Гришенька! Уж я-то тебя, поверь, знаю. Твоей душе простору и красоты надо. Тебе, как птице, небо для полета потребно! Места у нас здесь в Москве душные, вот что. Как потолки сводчатые в трактирах – давят человека. И полиция после революции лютует. А где-нибудь в Венгрии или в Румынии, к примеру, ты бы, Гришенька, королем был, право слово!
Гришка слушал девушку в немом ошеломлении. Потом, чувствуя потребность хоть что-то сказать в тон, напрягся, с усилием собрал в складки толстую смуглую кожу на низком лбу…
– Когда с каторги бежал, видал: в Сибири просторы немереные, глаз тонет… И орлы, огромные такие, крыльями машут и на телеграфных столбах сидят. Хотелось мне порой сойти с тракта, уйти туда, в степь, и забыть все. Или, еще лучше, взлететь вместе с ними…
– О, Гришенька! – только что не взвыла Люша и полезла целоваться. Гришка аккуратно отстранился. – Ты же не просто душою тонок, ты, как поэт великий, Пушкин Александр. Он так и писал: «Сижу за решеткой в темнице сырой, вскормленный на воле орел молодой…»
– Прямо так и писал? – удивился Гришка, чему-то сразу поверив. – Ну гляди ж ты, какие совпадения бывают… А он, Александр этот, из благородных, что ли? Или из голытьбы, если за решеткой-то…
– Из благородных, Гришенька, из благородных. Его потом на дуэли застрелили. У него и душа тоже благородная была и нежная к тому же… Как и у тебя, Гришенька, не случайно ведь вы оба с Пушкиным орлов любите…
Гришка Черный почувствовал, что больше благородства и поэтической нежности души он вынести на нынешний момент просто не в состоянии. Довольно уже этого! Выпить надо! Прямо сейчас! – подумал он и полез в карман за деньгами для Люши.
Кухарка Васильевна вытерла грязной тряпкой красные вспухшие руки и критически оглядела Марысю.
– Бледновата, девонька! – таков был ее вердикт.
– Да Люшка куда бледнее, чем я! – обиженно возразила Марыся.
– Подружка твоя – нечистая сила, я тебе сто раз говорила, – вразумительно сказала Васильевна, наклонилась, выставив обширный, обтянутый демикотоновой юбкой зад, и полезла под лавку, где хранился ее сундучок. – Глаз у нее дурной, на лицо немочь бледная и с ворами на равных якшается. Разве то для девки дело? Ты себя с ней, пропащей, не равняй, ты работница и еще, может, за приличного пойдешь… Иди-ко сюда, сейчас мы тебе красоту наведем, залюбуешься…
Через некоторое время красота была готова. Губы подмазаны свекольным соком, брови аккуратно вычернены жженой пробкой. Светло-русые, с золотым отливом волосы заплетены в косы и уложены короной. Поверх них – крошечный малиновый берет. В карман Марысиной полосатой камлотовой юбки Васильевна положила крошечный кусочек мягкого коричневого камешка.
– Вот ентим натрешь щеки, перед тем как в залу идти. Да силы не жалей. Сразу румянец будет, как у купеческой дочки, которая всю жизнь как сыр в масле каталась. Поняла меня?