Пепел
Шрифт:
– Андреич, пойдешь слева, я справа, – распоряжался Одиноков. – А вы, – обратился он к Ратникову и Полунину, – с боков шугайте.
Молча, нетерпеливо поглядывая на воду, раздевались. Оставались в трусах, обвислых майках, белоногие, с белыми незагорелыми плечами и коричневыми шеями. Одиноков взялся за один конец рукояти, кивая Суздальцеву. Тот ухватил второй. И они, растягивая бредень, стали заходить в воду. Суздальцев чувствовал теплую у берега и прохладную на глубине воду, осторожно погружал сеть, видя, как вспыхивают наполненные водой ячейки. Водомерки разбежались, а с зеленых длиннолистых тростников взлетел рой голубых стрекозок.
– Захватывай,
Суздальцев, по пояс в воде, описывал бреднем просторный полукруг. Переставлял кол, стараясь прижимать бредень ко дну. Ему казалось, он чувствует захваченную сетью невидимую жизнь. Они прошли сквозь мелкие сердцевидные листья водорослей с розовыми мохнатыми цветочками. Одновременно с Одиноковым, бурля ногами, вышли на берег, вытягивая бредень. В мокрой сети, среди зеленой тины и ила захрустели, забились, затрепетали черно-золотые, с ладонь, караси, с красными глазами и слизистыми плавниками. Полунин жадно хватал рыбин. Они выскальзывали, скакали по траве. Он снова их ловил, складывал в кулек.
– Еще разок, чтоб на жарево хватило, – сказал Одиноков. И они с Суздальцевым снова вошли в пруд, процедили его сквозь бредень. Вышли на другом берегу, захватив в сеть еще пяток рыбин.
– Хорош, – сказал Одиноков, кидая бредень на траву. Суздальцев держал в руках пойманного карася, смотрел, как хлюпают его красные жабры, как вращаются в глазницах золотые глаза. Рыба остро пахла слизью, водяной тиной и еще чем-то, приторным, живым, бьющим в ноздри.
Собрали рыбу в кошелку и принялись чистить, вспарывая ножичком животы, выдавливая пальцами переплетенные красными ниточками внутренности, рыбьи пузыри. Кидали их в сторону. Пустые, без внутренностей и сердец, караси хлопали жабрами, поднимали хвосты, некоторые пытались скакать.
– Не балуй! – Одиноков поймал прыгнувшего карася, ударил его головой о ручку ножа, усмиряя. Ратников снова шмыгнул в заросли и вынес оттуда черный закопченный противень, банку с серой сырой солью, бутылку с остатками подсолнечного масла.
– Да у вас тут ресторан, – удивился Суздальцев.
– Держись нас, Андреич, с пустым брюхом не останешься, – подмигнул Ратников.
Был изготовлен очаг из двух обгорелых, оставшихся с прошлого раза полешек. На них был установлен противень, на который тесно, стройными рядами, были уложены караси, похожие на воинство в серебряных и золотых доспехах. Их посолили, полили маслом. Под противнем жарко горел хворост. Масло кипело. Караси прожаривались, у них белели глаза. Ратников ножичком поддевал их, перевертывая на другую сторону. Все серьезно наблюдали за ним, сглатывая слюну. Солнце пекло голые ноги и плечи. Из-под противня летели колючие искры. Болел осиный укус, но давно уже не было обиды. Было хорошо сидеть среди полуголых мужиков, уклоняться от синего дыма, смотреть, как цветут по соседству малиновые чертополохи и летает, трепещет крыльями сизый соколенок.
– Испеклись. – Одиноков двумя палочками снимал с огня карасей. – Доставай, – начальственно приказал он Полунину.
Тот полез в мешок и достал заветную бутылку и граненый стаканчик. Стал скалить зубы, чтобы содрать крышку.
– Ну, Андреич, тебе первому. – Он налил стопку и протянул Суздальцеву. – Ты наш мужик, свой. Мы тобой довольны, и ты, если что, зла на нас не держи.
Суздальцев кивнул, выпил. Схватил отточенной веточкой карася, отделяя от хребта белое парное мясо. Хрустел корочкой, откидывая голову со скелетом в сторону, туда, где бегали муравьи.
Все по очереди пили, произнося несколько скупых похвал Суздальцеву.
– Ты хоть и городской, а деревенского мужика понимаешь. Входишь в положение. Не велик, как говорится, изъян, а все ложится на крестьян, – заметил Одиноков. А Ратников выпил, отер губу рукой, пожевал карася и сказал:
– Ты и впрямь, Андреич, работящий. Дело у тебя получается. Но долго ты здесь не задержисся. Уйдешь куда глаза глядят. Или в город вернешься, или еще куда поедешь. Глаза у тебя, Андреич, молодые, вдаль смотрят.
И Суздальцев вдруг подумал, что Ратников прав. Эта нынешняя его жизнь среди лесов, деревень, народных говоров и неясных мечтаний рано или поздно кончится, и нужно полнее его насытиться, налюбоваться, насладиться.
Закончив трапезу, они оделись, спрятали невод и соль и разбрелись в разные стороны.
Петр возвращался домой вдоль опушки, травяной, зеленой, с желто-фиолетовыми цветами иван-да-марьи, которые убегали с опушки в глубь леса вдоль черных, полных воды лесных дорог. Вдруг у корней березы, в траве, почти незаметное, скрытое в стеблях и листьях, увидел знакомое колесо. То, сбитое с немецкого танка, над которым стоял в раздумье весной. Его было почти не видно в траве. Много раз в эти летние дни, проходя вдоль опушки, он не замечал его. А теперь вдруг заметил, словно оно окликнуло его, заставило остановиться. Все тот же резиновый внешний обод, под ним железный остов, и латунная, зеленоватая от окислов втулка с немецкой надписью «Рейн-Вестфалия».
Он наклонился над колесом. Ему показалось, что от него исходит угрюмая темная сила. Оно, сравнительно небольшое, казалось, обладает непомерным весом, так что его невозможно стронуть с места. Оно, подобно люку, закрывает горловину невидимого колодца, от которого к поверхности поднимаются пугающие темные силы. Колодец замаскирован травой и цветами, уходит под корни берез, погружается в толщу земли, в бездну. Туда, где дышит металлический раскаленный уголь ядра, обитают таинственные разрушительные по своей природе духи.
Суздальцев усмехнулся своей мрачной фантазии и прошел. Но колесо словно окликнуло его, и он вернулся. Стоял над ним, не решаясь сдвинуть его с места. Ему казалось, что если он пошевелит колесо и откроет люк, из него на землю прянут запечатанные в глубине стихии, ринутся на свет темные жестокие духи.
Эта мысль казалась суеверной, пугала. Сопротивляясь своему суеверию, преодолевая свои древние детские страхи, он нагнулся, ухватился за колесо, приподнял и отодвинул. Под колесом была сырая земля с истлевшими, не знавшими солнца стеблями. Из этих стеблей, испуганная светом, выскользнула глянцевитая сороконожка, устремилась к его руке. Он брезгливо отдернул руку, вернул колесо на прежнее место. Недовольный собой, пошел дальше.
Все так же светило солнце, качались березы, ворковал в вершине дикий голубь. Но он отчетливо чувствовал, что солнце стало темнее, а воркование голубя глуше. В мир вторглись невидимые силы, которые он выпустил из-под немецкого колеса.
Остаток дня он провел в тревоге и ожидании. Нетерпеливо ждал, когда по улице мимо окон, за которыми цвел шиповник, пройдут гурьбой служащие совхозной конторы. Когда кончат ездить грузовики и колесные трактора. Когда уйдет от тети Поли говорливая соседка, сообщившая, что Анюта Девятый Дьявол опять порывалась уйти, и ее на окраине села поймала племянница.