Пепельные цветы
Шрифт:
– Я... У меня нет таких денег, - поник лысиной весельчак.
– У меня тоже, - произнесла цыганка.
А тебе, дрянь, никто и не предлагал. Твоё слово здесь вообще лишнее.
– Это не моё дело, - сказал Пирс Маклахен.
– Или, может быть, я должен держать вас тут и кормить за бесплатно?
– Я тоже не смогу заплатить, - виновато посмотрела на него тощая глиста.
– А нельзя ли... нельзя ли немного снизить цену?
– Остров большой, - усмехнулся Маклахен.
– Есть старая брошенная деревня. Там вы сможете найти себе какой-нибудь
– Я з-за-а-плач у, - сказал хромой.
– За Л-лэ-э-липси, Джайю и Г-гленду.
– Это не моё дело, - повторил Маклахен.
– Плати хоть за всех.
Жаль, конечно. Прогадал. Нужно было задрать цены повыше.
Ничего, ничего, твари, я найду способ прижать вас так, что будете верещать и проситься на горшок.
– Мистер Деллахи, - глиста в обмотках стыдливо опустила голову.
– Я... Я...
– Спасибо, Деллахи, - кивнул этот придурковатый весельчак.
– Когда заварушка кончится, я обязательно верну всё до пенни.
– Я останусь здесь, - сказала цыганка.
– Не надо за меня платить.
– Что за вздор, Джайя!
– выпучила глаза дурачкова невеста.
– Если вы не хотите принять деньги от Деллахи, то...
– Никогда цыганка не станет жить под землёй, - оборвала старуха.
– Остаюсь.
– Д-дэ-э-джайя, это с-смертельно опасно. Д-даже п-погреб не...
– Ничто, - отмахнулась та.
– Остаюсь, сказала, и всё тут.
– Ну и ладно, - поднялся Пирс Маклахен.
– Это всё, что я хотел сказать. Можете расползаться по норам и про...
Он не договорил, потому что в небе послышался далёкий гул. В наступившей за столом полной тишине он нарастал — медленно, протяжно и зловеще. Через минуту где-то далеко ухнуло. В окно вдруг полыхнул яркий свет, от которого все невольно зажмурились, кто-то охнул, взвизгнул кто-то из баб.
И снова ухнуло. Маклахен почувствовал, как подрагивает под ним пол.
– Какие мощные бомбы!
– пискнула глиста в обмотках.
– Подо мной стул дрожит... Они что, совсем с ума сошли?! Разве можно бросать на людей такие страшные бомбы!
– П-похоже, это ядерный у-удар.
– Не может быть! Сегодня только тридцатое!
– это Беатрис.
– Наверное, им было невтерпёж, - хохотун.
– Вам смешно, Липси?!
– глиста.
– А разве я смеюсь?
– А до нас радиация дойдёт, Деллахи?
– Не знаю. З-за-а-зависит от того, к-какие г-гэ-э-города бомбят.
– Где же наши пэ-вэ-о?
– весельчак.
– Н-надо идти в подвал, на всякий с-сэ-э-случай.
– Так, - заторопился Маклахен.
– Значит — с сегодняшнегодня. Место в подвале стоит полста фунтов уже сегодня! Все слышали?
Свет вдруг погас, а за окном явилась новая вспышка и долго не угасала. Снова задрожала земля. Потом свет угас, и остров снова погрузился в вечерний мрак.
Заскрежетали отодвигаемые стулья. Кто-то чиркнул зажигалкой, кто-то зажёг спичку.
– И сколько же нам придётся там сидеть?
– спросил кто-то из баб.
– А свечи там есть, господин Маклахен?
– Какой ужас!
– Там, наверное, полно крыс! Я умру, если увижу хоть одну крысу!
– А можно будет выйти хотя бы за одеждой?
Маклахен не двинулся с места. Он молча стоял посреди всей этой суеты, возгласов и смертного ужаса, нависая над столом неотёсанной глыбой, и улыбался.
А эти твари, эти добренькие сморчки, даже не вспомнили про старуху Меган. Ни один.
Часть III
17. День двадцатый. Нид Липси
На самом деле, жизнь и смерть — лучшие подруги.
Эту парадоксальную аксиому Нид Липси вывел давно и с тех пор очень любил её повторять, шокируя окружающих оригинальностью своих суждений. Ему очень нравилось если не быть, то хотя бы выглядеть парадоксальным и порой немного циничным. Лёгкий налёт цинизма придаёт взрослому мужчине своеобразный шарм и окружает его аурой мудреца.
Нет, Липси не был ни самовлюблённым глупцом, ни пустомелей. Тем не менее, он отдавал себе отчёт в том, что порой выглядит комично. И, как это часто бывает вследствие врождённого оптимизма и всегда хорошего настроения, боялся показаться легкомысленным, а потому часто и старательно напускал на себя вид много повидавшего пессимиста. Что, впрочем, случалось довольно редко и совсем не мешало ему выглядеть ещё комичнее.
Разумеется, он любил жизнь, во всех её проявлениях и со всех сторон. И чем больше он любил жизнь, тем больше, с возрастом, начинал бояться смерти. И ни жизнерадостность, ни необязательная вера в бога, ни свод правил, которыми были исписаны записные книжки, не помогли ему убедить себя в том, что он не боится смерти, не помогли ему относиться к смерти так, как она того заслуживает — с ненавязчивым уважением и лёгким пренебрежением.
Последние дни до истечения срока ультиматума внутренняя тревога, от которой саднило живот и трепыхалось сердце, заставляла его быть ещё веселее, болтать без умолку, делать тысячу ненужных и нелепых движений. Теперь же, когда всё уже случилось, а он был до сих пор жив, страх смерти перешёл в тоску и неизбывную клаустрофобию.
В подвале было душно. Сильно пахло подгнившим луком, многолетней пылью, протухшим мылом и туалетом. В тесном помещении были свалены ящики из-под овощей, листы картона, и прочий обязательный для любого подвала хлам. Здесь же были сложены старые отслужившие своё матрацы, которые теперь, уложенные вместе с картоном вдоль стены, служили обитателям гостиницы неким подобием кроватей. Посреди цементного пола был собран из ящиков импровизированный стол, на котором тускло горела керосиновая лампа, выжигая остатки кислорода.