Перед бурей
Шрифт:
— Вот еще к тебе моя просьба, — наклонившись к ней, продолжал тихо Богдан. — Не можешь ли ты приютить у себя эту Марыльку, а то в большой светлице с дивчатами ей неудобно, да и больная постоянно то тем, то другим тревожит... панночка видимо побледнела... да и ее покоевка валяется по кухням... Они ведь обе привыкли к роскоши, к неге, не то, что мы, грубые... Да и то еще нехорошо, что Марылька, по своей ангельской доброте, приняла на себя роль сиделки возле больной, а мы словно обрадовались этому, напосели... совсем
— Я уж думала, дядьку, об этом, — ответила взволнованным голосом Ганна, — я совсем уступлю этой панночке с ее покоевкой свою верхнюю горенку, а сама помещусь с детьми: мне тесно с ними не будет, а если придется услужить чем моей второй матери, так я всякий труд посчитаю за радость, за счастье.
— Святая душа у тебя... вот что! — промолвил с чувством Богдан. — Вся-то ты для других, вся в людском горе, а про себя и не думаешь... Эх, даже жутко нам, грешным, стоять рядом с тобой!
— Дядьку, за что вы смеетесь?
— Провались я на этом месте, коли слово мое не идет от щырого сердца! — воскликнул Богдан. — Чиста ты сердцем, а мы духом буяем... — вздохнул он, — однако твоим предложением воспользоваться — это уж было бы для тебя обидно... Ты так привыкла к своему гнездышку... и уступить его... Я полагал, что вдвоем вы могли бы поместиться... там ведь просторно...
— Нет, дядьку, не турбуйтесь... мне будет с детьми удобнее и ближе к больной, а вдвоем мы могли бы стеснить друг друга.
— Ну, быть по-твоему... Спасибо, моя порадо! — и Богдан поцеловал Ганну в высокий, словно выточенный из слоновой кости, лоб.
Вечером покоевка варшавская Зося уже суетилась в новом, отведенном для ее панны, покое; взбила ей пуховики на кровати, закрыла ее шелковым одеялом, убрала столик вывезенными из Варшавы игрушками, установила посредине поддерживаемое амурами зеркало, поставила на окна роскошные букеты цветов, а у изголовья кровати прибила небольшой образок остробрамской божией матери. Для себя же устроила постель на канапке, стоявшей у дверей.
Чистенькая комнатка, убранная цветами и изящными безделушками, выглядывала уже не строгою кельей затворницы, а кокетливым гнездышком птички.
В отворенные окна смотрела теперь с неба блистательная южная ночь; под ее волшебным сиянием открывалась серебристым пологом даль; темные линии и пятна дремучих лесов пестрили ее причудливыми арабесками. Прохладный воздух, напоенный ароматом цветущих гречих, вливался тихою струей в эту горенку... Даже Зося, несклонная вовсе к поэзии, залюбовалась и этой ночью, и этою чарующею картиной.
— Панночко, любая, милая! — не удержалась она вскрикнуть навстречу входившей Марыльке. — Посмотрите, как здесь хорошо, как здесь пышно!
— Да, — обвела усталыми глазами
— Уж именно, насилу добились какого-нибудь угла, — проворчала Зося, вынимая из скрыньки для панны белье. — Мне и не доводилось отроду валяться по таким хлевам, как тут отвели, с быдлом в одной хате.
— Ничего, потерпим немного, — улыбнулась Марылька. — Это бывшая келья той... как ее... чернички, что ли?
— Чернички! — засмеялась Зося, — Этой преподобницы схизматской, Ганны.
— Как же это выгнали хлопскую святошу и ради кого? Ради шляхетной католички!
— Значит наши святые посильнее! — подмигнула бровью Зося. — Пан господарь приказал мне вынесть просто Ганнины вещи, а светлицу приготовить для панны со мной.
— То-то она сегодня зелена, как жаба, а ехидна, то как уж! Вздумала было пустить яду Богдану... Меня укорить! Ну, нет! — гордо подняла голову Марылька, сверкнув надменно очами. — Меня-то легко не повалишь!
— О, с ними нужно, моя паняночка, строго, а то народ здесь такой, — осмотрелась Зося осторожно кругом. — Езус-Мария! Такой грубый да дикий, не быдлом, а зверем глядит, ласкового слова ни от кого не услышишь, ругают в глаза ляхами, католиками... Ненавистники этакие! — докладывала обиженно Зося.
— Здесь их, кажется, притесняют можновладцы поляки, — промолвила Марылька, сбросивши кунтуш и спенсер [129] , и начала выпутывать из волос перед зеркалом нити мелкого жемчугу. — Сам канцлер говорил, но вообще они...
— Ненавидят всех нас, — перебила Зося. — И вас, и меня, а за что? За то, что католики.
— Да, — задумалась Марылька, глядя куда-то вдаль. — Распусти мне косу, — оттянула она голову. — Да, — повторила она медленно, — разная вера — это порог, через который легко не переступишь.
129
Спенсер – женская одежда, похожая на короткое пальто
— Да и не перескочишь, а голову разобьешь, — сдвинула плечами Зося. — Я не знаю, как вам это не пришло в голову там еще, в Варшаве.
— Ты насчет чего? — повернулась к ней быстро панянка и, сдвинув брови, добавила: — Марылька раз что задумала — назад не отступит, и если порога нельзя переступить, так разрубить его будет можно...
— Да, — не поняла Зося своей паняночки, — а вот только та черничка не допустит распоряжаться в доме, не позволит порогов рубить.