Перед бурей

Старицкий Михаил Петрович

— Чур меня, кто бы ты ни был, хоть сатана из пекла, но если ты взял на себя облик моего лучшего друга, то я обниму тебя! Сожги меня на уголь пекельный, а обниму! — и он охватил Чарноту за плечи и начал пристально вглядываться ему в лицо.

— Он, друзи, он самый, вражий сын! — крикнул Кривонос и начал душить Чарноту в своих объятиях.

Все, подавленные сначала невольным трепетом при виде сверхъестественного появления мнимого мертвеца, теперь вдруг ожили и радостно зашумели:

— Чарнота! Голубе! Вот так радость!

— Да хоть перекрестись же ты, сатано! — то всматривался, то снова обнимал его Кривонос. — Може, с чертями уже накладаешь, шельма, проклятый пес, каторжный?

Чтоб тебе ведьма с помелом въехала в глотку... Сколько муки из-за него, аспида! — улыбался Кривонос, сиял счастьем, и по рытвинам его щек катились заметные слезы.

— Да стой же, Максиме, дай и мне привитаться, — отнимал Богдан от Кривоноса Чарноту, заключая его в свои объятия, — и последний, награждаемый трогательной бранью, стал переходить из одних объятий в другие.

— Горилки! — крикнул наконец Кривонос. — Тащи ее, Олексо, скорее! Да и кухли тащи с твою голову! У меня от радости кипит все, так заливать нужно пожар.

Когда голод Чарноты и жажда Кривоноса были удовлетворены, Богдан предложил своим гостям по кубку старого меду.

— За нашу дорогую справу и за живых друзей-борцов! — поднял высоко кубок Богдан и опорожнил его при общих криках: «Хай жиют!»

— А что, есть ли синица в жмене или только все обицянки? — спросил Кривонос, закуривая люльку.

— Есть, друже мой, есть, братцы! Король нам дал привилеи и возвращает нам все наши старые права: рейстровиков двадцать тысяч, свое атаманье, земли, запорожцам новые вольности и непорушность веры.

— О, вот так радость! Вот так король! За его здоровье!

— Отчего ж привилеев этих не оповещают так долго? — спросил скептическим тоном Золотаренко.

— Хе! Тут-то и ковинька, — подморгнул Богдан. — Его королевская мосць вручил эти привилеи нашему полковнику Барабашу, схожему во всем больше на бабу, чем на лыцаря. Так вот этот храбрец, напуганный ляхами, все выжидает какого-то сейма и припрятывает королевские милости. {154}

154

...вручил эти привилеи нашему полковнику Барабашу... (он) все выжидает какого-то сейма и припрятывает королевские милости — О привилегиях см. прим. 128. Король польский по конституции не имел права единолично решать вопрос о войне. Сейм, собравшийся в ноябре 1646 г., не поддержал планов Владислава IV относительно войны с Турцией, и он вынужден был распустить наемное войско. Король теперь все свои надежды возлагал на увеличение казацкого войска и на морской поход казаков. Однако Барабаш и Илляш Караимович, узнав о решении сейма, отказались набирать войска. Королевские привилегии Б. Хмельницкому позже удалось забрать у Барабаша (об этом рассказывается в романе «Буря»).

— Гай-гай! — махнул Золотаренко рукой. — Так поминай эти привилеи, как звали!

— Он перевертень, изменник, Иуда! — закричали грозно со всех сторон.

— Успокойтесь, панове, — поднял руку Богдан, — клянусь, что не пропадет ни одного слова и что я вырву эти привилеи.

— Эх, все это басни, — отозвался со стоном молчавший до того времени мрачно Богун, — для детей они забавки, а вот для тех, чьи плечи не выходят из ран, что изнывают в панской неволе, — для тех они плохое утешенье! Ведь чем дальше, тем больше затягивается узел! А эти привилеи? Да разве сейм их допустит? Барабаш и прав, что их прячет.

— Не быть добру, — прорычал глухо и Кривонос, — пока хоть один жид или лях будет топтать нашу землю.

Слова Богуна и Кривоноса произвели на всех удручающее впечатление.

— Нет, братья мои и друзи, не будемте бога гневить! — поднял голос Богдан, и

в нем зазвучала прежняя мощь. — Разве можно сравнить наше теперешнее положение с прежним? Вспомните ужасный разгром наших последних изнеможенных сил под Старицей. Лучшие атаманы или убиты, или казнены, или пропали без вести; ни людей, ни оружия не осталось; села разграблены, народ на колах, на виселицах или зверем в трущобе. О сопротивлении врагу можно было только мечтать с отчаяния. Наконец, нас созывают, как быдло, на Маслов Став и объявляют баницию, лишение всех стародревних вольностей, лишение всех человеческих прав!..

Тяжелый вздох вырвался из широких грудей и пронесся тихим стоном по светлице.

— Да, то была могила, широкая и глубокая для всех нас могила, — продолжал Богдан, переводя дух, — но ласка гос­подня блюла нас, милосердие его не истощилось. Он внушил королю мысль не дать нас на истребление, и король хоть слабым голосом, а сдерживал буйство панов, ободрял нас надеждой, соединял нас воедино, и вот прошло семь лет медленной, незаметной работы {155} , и скажите же по совести, братья, разве мы такие же бессильные, как тогда? Нет, тысячу раз нет! — поднял руку Богдан. — Запорожье наше укреплено, до четырех тысяч лыцарей по камышам, по островам, по затонам; двести чаек гойдается на Днепре, тут у каждого из нас, — только свистни, — так слетится немало орлят! Не забывайте, что с нами теперь наше знамя и клейноды, а будут с нами и привилеи, и охрана, и воля найяснейшего!

155

...прошло семь лет медленной, незаметной работы — Богдан ведет счет времени от «Ординации» на Масловом Ставу, которая была в конце 1638 г., т.е. прошло восемь лет, поскольку события относятся к 1646 г

По мере того, как говорил Богдан, смутившиеся было лица начали проясняться снова, глаза зажигались огнем, и бодрая радость овладевала всеми. Даже Ганна, забыв свое горе, улыбнулась восторженно этой вести.

— Так с такими силами да клейнодами, — звучал между тем победоносно его голос, — коли ежели что... так мы такую кашу заварим, что зашатается и Речь Посполитая!

— Слава, слава Богдану! — закричали все возбужденно

и весело, потянувшись к кубкам.

— На погибель врагам, а нам и люду на счастье!

И полился темною ароматною струей в кубки старый мед, и усилил, и усладил еще больше это радостное настроение, окрыленное радугой пышных надежд.

Все верили в эту минуту, что уже налетело желанное всеми затишье, что оно открыло уже свои убежища... многие мечтали о личном счастье, многие мирились с неизбежной судьбой, многим рисовалась картина народного благополучия...

— Браты мои и друзи! — наполнил Богдан снова все кубки. — Много пережили мы вместе и горестей, и бурь, и несчастий; но во всех наших злыгоднях поддерживала нас до сих пор та крепкая любовь и згода, которая соединяла нас против врагов и давала нам, слабым, силу и мощь. Теперь мы расстанемся, всякий пойдет своею дорогой, и кто знает, когда и при каких обстоятельствах сведет нас снова господь? Выпьем же на прощанье, друзи мои, за нашу братскую любовь, за нашу веру друг к другу и згоду, чтобы она вечно между нами жила, чтобы мы стояли все один за одного и каждый за всех!

— Будем, будем! — раздались отовсюду восторженные крики.

— Ганно, прощаешь? — притянул к себе за руки ожившую девушку Богдан и заглянул ей в глаза.

— Дядьку, — вспыхнула она вся, — вам до веку... защитнику нашему...

Объятия, поцелуи и клятвы смешались с радостными слезами.

И никто из присутствующих не мог и подумать в это мгновение о той страшной буре, которая уже подымалась над их головой...