Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947

Бон Гельмут

Когда я стоял на коленях на горячей кирпичной кладке и, обливаясь потом, скреб очередной котел, действительно все происходящее напомнило мне дешевый бульварный роман. Разве все миллионеры не начинали свою карьеру с чистки котлов и мытья тарелок?

Но это, конечно, шутка. Кто мог тогда знать, чем все закончится!

Например, у Мартина карьера не складывалась. Зато повезло Курту, аудитору крупных концернов и осторожному отцу семейства, который любил шутить на манер французских философов. Он уехал в Германию с первой группой курсантов. В школе для

них устроили прощальный ужин с торжественными речами, на котором подавали жаркое из свинины, правда, свинья оказалась супоросной. Курт уехал и вскоре прислал из дома открытку на бланке Международного Красного Креста.

Фридель Каубиш, обершпик с бледным лицом профессора, тоже уехал домой.

Многие антифашисты, принявшие присягу, уехали на родину.

Даже бывший эсэсовский капитан уехал домой антифашистом.

Но Мартин и многие другие должны были остаться.

Этих новоиспеченных курсантов, которым раньше запрещали даже разговаривать с пленными из лагерной зоны, так как среди тех якобы было слишком много фашистов, теперь самих поселили в лагерной зоне. Школьные корпуса надо было освобождать для новой партии антифашистов.

Те, кто уже видел себя бургомистрами в городах и селениях русской зоны оккупации Германии, теперь устремились в лагерную зону.

Но им удалось заполучить всего лишь несколько мест поваров. Однако, прежде всего, они выразили желание направлять на кухню собственного дежурного, который «наконец должен позаботиться о том, чтобы на кухне царили подобающие порядки!».

— Еще чего! — отбил атаку конкурентов существующий лагерный актив. — В этом лагере на страже закона стоят антифашисты, принявшие присягу. Но, так и быть, своего дежурного вы тоже можете назначать!

— Хочешь еще порцию каши, камрад? — спросил я дежурного от новоиспеченных антифашистов.

— Я хочу только то, что мне положено! — с гордым видом заявил тот, однако тотчас жадно набросился на еду. Очевидно, от антифашистского сознания, что находится в «богатейшей стране мира».

— Сколько порций ты ему дал? — спросил вечером Филипп.

— По три полных миски в завтрак, обед и ужин!

— Это хорошо! — удовлетворенно заметил Филипп.

Все осталось по-старому. Только вот старый актив, крепко державший власть в своих руках, сказал о том корпусе, где разместили недавно принявших присягу курсантов, которых обманули с отправкой на родину:

— Там сидит большинство фашистов!

— Сначала докажите, что вы антифашисты! — бросил им в лицо один из преподавателей школы, который проводил у них собрание по поводу того, почему они не могут сразу поехать на родину.

И многие из них погибли точно так же, как погибали самые обыкновенные пленные.

— Вот что они имеют от своей присяги! — издевались те, кандидатуры которых были сразу отклонены в школе.

И мне тоже показалось, что был некий смысл в том, почему я тогда не вошел в левую дверь, где товарищ Ларсен с улыбкой обеспечил бы мне поступление в школу. Я не сопротивлялся, когда судьба сама направила меня в правую дверь. Туда, где мою кандидатуру отклонили.

— Вот видишь! — сказал я Мартину, подсмеиваясь над самим собой. — Можно размышлять неправильно или совсем не думать и все-таки поступить верно. И можно мыслить верно и поступить как задумал, а в итоге получится, что поступил неправильно.

С моей стороны это была не более чем шутка. Но Мартин сначала скорчил обиженную мину, прежде чем понял, что я был и остаюсь его другом, кто бы из нас двоих ни был в данный момент наверху.

Сейчас наверху был я.

— Даже у хаоса есть своя особая логика! — заявил Мартин.

Именно в тот день, когда прошло ровно два года и шесть месяцев с тех пор, как я попал в плен, пришла первая весточка из дома в Германии, написанная на почтовом бланке Международного Красного Креста.

Когда три года тому назад я последний раз видел свою жену, у меня не было ясного представления, люблю я ее или уже нет. Но все эти годы, когда дома в Германии падали бомбы, я боялся, что смерть лишит меня возможности принять окончательное решение.

Я носил этот тонкий свитер, который моя жена связала мне, будучи еще невестой, и который я сохранил до сих пор, несмотря на все обыски в течение этих долгих двух с половиной лет. Но я носил его не так, как обычно носят талисман. Он был призван служить мне символом того, что я обязан вернуться назад.

Что же это были за годы, в которые все было так же не стабильно, как мыльные пузыри в детской комнате. Не было никакой определенности.

Только подвешенное состояние и ничего постоянного.

Одни вопросы и никаких ответов.

И как мыльные пузыри лопаются, когда хотят опуститься на твердое основание, так же казалось, что любые твои действия обречены закончиться гибелью.

Конечно, человеку предначертано судьбой когда-нибудь умереть. Но не так быстро. Однако умирали совсем молодые.

Конечно, со временем остывали самые горячие сердца. Но не так быстро. Казалось, что все наше поколение вынуждено было жить в полумраке.

Все время между жизнью и смертью.

Все время между любовью и равнодушием.

Все время между добром и злом.

Когда я, затаив дыхание, прочитал почтовую карточку, полученную от жены, то понял, что она считает меня плохим человеком.

Позднее я узнал, что ее навестил один из военнопленных, который у нас в лагере воровал хлеб. И раньше в Германии он был вором, он продолжил воровать и после войны.

Но моя жена не решилась возразить ему, когда он рассказал ей что-то такое, из чего она могла заключить, что я бесхарактерный человек.

Я был рассержен также и потому, что моя жена написала на открытке, чтобы меня хранил Господь и что она молится за меня. Она написала это так, как будто для большевиков это могло послужить особой рекомендацией, если кто-то говорит о Боге и молитвах. Но она, конечно, не могла знать, как обстояли дела здесь. Она хотела как лучше, но не знала, чем мне помочь.