Перекури, Сизиф!
Шрифт:
Наверняка мысли о наследстве девчонку посещают. В идеальном случае она пытается их прогнать, но так они и разбежались в ужасе. А может, и не пытается — с чего бы, собственно? Все ж родня. А то, что дедушка долгие годы был сволочью, дает дополнительные моральные преимущества…
Однако ни за что и никому не поверил бы, что исключительно ради корысти пришла в мой дом моя несчастная внученька, — просто пришла, потому что позвали, потому что, как и я, не умеет говорить нет. Потому что дедушки у ней никогда не было и захотелось узнать, что это такое. А потом само собой стало думаться. Как, скажем, о случайной находке, которую не искала, однако,
Ну до чего все-таки похожа она на мою незабвенную бабу Марфу, которая, возможно, ждет меня сейчас где-то там, у входа. Небось, больно будет ей увидеть меня таким потрепанным. Или там все молодые? А как мы тогда признаем друг дружку?..
Но если бы случилось чудо и так оно все вышло, то бабушка бы непременно спросила: «Что ж ты внучку-то свою обидел, мальчик мой золотой, солнышко мое, разве я тебя когда-нибудь обижала?..»
Эк меня занесло…
А Лена витает по дому, словно тень бестелесная. Далеко не каждая женщина умеет быть такой незаметной. Посудой в кухне никогда не брякнет, даже, кажется, сковородка у нее не так громко шкворчит…
Эх, дурачье-мужичье, не видят того, что невидимо, но может враз стать очевидным, стоит захотеть. Сделай несчастную счастливой, слегка приодень, прибавь самую малость макияжа, и произойдет сущее чудо перевоплощения, и красота содержания обретет единство с красотой формы.
Впрочем, и бабье — дурачье. Все встречают всех по одежке. И если одежка так себе — большинство встреч на этом и кончается. Но насколько гармоничней бы стал мир, если бы все люди разом напрягли зрение…
— Деда, можно я посижу около тебя?
Только она говорит «деда». Внуки сразу, едва научились первым словам, сурово и по-взрослому — «дед». А Ленка как маленькая, ей-богу…
— Конечно, о чем ты спрашиваешь, милая, это я должен тебя просить…
— Да брось. Ничего ты мне не должен. Ничегошеньки.
И она, заботливая моя, словно невесомая пушинка, слегка потеснив Графа, садится на край дивана и берет мою бессильную руку в свои уютные ладошки. И долго-долго сидит, но произнося ни единого слова…
Так стало, разумеется, не сразу. Так вообще могло никогда но стать, если бы не древнее фото. И это наше молчание, превратившееся постепенно в нечто навроде молчаливого и бесконечного диалога, сейчас, пожалуй, дороже всего.
Вот ведь человек какой получился — никто никогда не обходился со мной так. И я — ни с кем. Ну, разве что в самом раннем детстве, так и то не подолгу. А эта может часами сидеть около, излучая непостижимое тепло, от которого занимается уже почти остывшая душа.
Однако все когда-нибудь кончается. И я, будто отогретый в микроволновке, как ни креплюсь, но незаметно засыпаю. Словно ребенок малый. А потом вздрогну, стряхну дрему — Лены уже и след простыл. Все по дому сделала, меня накормила, насколько это удалось, укол поставила и ушла в свой неведомей мне мир. Утром снова придет, но, пока не придет, буду маяться томительным ожиданием, привычно заполняя маету произвольно текущими сквозь меня полубредовыми мыслями, которые будут периодически прерываться свирепым: «Как быть? Ну, как мне быть?!»
Может, Верке с Надькой намекнуть — предельно деликатно и крайне осторожно, — дескать, а что, доченьки, если б я, к примеру, чисто теоретически… Так вы бы, небось, по миру не пошли… Как и не разбогатеете, когда я, как говорится, кану в бездну… Эх, кабы стопроцентную
Ну, как разорутся, раскричатся, разнервничаются? Или, наоборот, губки оскорбленно подожмут и — холодно так, надменно эдак — хозяин, мол, барин, понятно, мол, все — грех молодости преследует до самого конца, бабой бы тебе родиться, дед, или интеллигентишкой слюнявым, коль твердости духа не дал бог, коль мужество твое навроде половика тряпичного…
Или — я несправедлив к ним? Может, они — лучше? Ведь это мои доченьки, мои! И никакой особенной мелочности никогда как будто не числилось за ними…
Ох, как хочется порой плюнуть в морду самому себе!..
А вот бы Верка, по обыкновению за обеих, возьми и заяви: «Пап, мы тут недавно посовещались и решили — надо бы тебе на досуге завещание переписать. Оно, разумеется, не к спеху, но порядок есть порядок. Никто не вечен, нравится нам это или нет. А Лена нам теперь не чужая, как когда-то, и мы все, а ты, уж не обессудь, в первую очередь — были неправы. И надо, пока не поздно, поправить дело. Девка вон как старается, и никаких намеков с ее стороны. Словом, надо ее тоже — упомянуть. В пределах разумного. Где наша не пропадала. Не жили богато, как говорится, не стоит и начинать. Надо, папа. Мы б, конечно, если что, тоже племянницу не обидели. Но правильней будет, если ты — сам… понимаешь?»
Однако время уходит, а слышу одни и те же глупости: «Ты стал гораздо лучше выглядеть, видно, Ленка волшебное слово знает, глядишь, на ноги тебя поставит, глядишь, и вдовушку тебе какую-нибудь подыщет, а мы ей тогда, в знак глубокой признательности, — жениха богатого да верного…» А о самом насущном — ни слова. Неужели так-таки ничего у них в головах, в мозгах бабьих… Да нет, конечно. Все у них есть в мозгах, необходимее для житейских нужд. Но — молчат. На меня, немощного, полагаются. Или наоборот, рассчитывают на то, что решимости мне так и недостанет, с чем и отвалю.
А я вот возьму и при следующем изнурительном походе в нужник позвоню кому-нибудь из старых приятелей моих. И как ни тяжело их, здоровых, видеть и слышать, попрошу о последней услуге. В конце концов, последнюю услугу я в силах достойно оплатить.
Но только после этого нужно немедленно умереть. Как раз вроде бы настроение подходящее, и Лены нет, и те в ближайшее время не должны…
И я решительно встаю с моего скрипучего одра. Решительно, это значит, медленно-медленно спускаю на пол донельзя отощавшие и словно бы обернутые в хрустящий пергамент ноги, сажусь, отчаянно скрипя суставами, делаю долгую передышку, потом, цепляясь за стул, поднимаюсь, снова делаю передышку и только потом насмеливаюсь дать свободу рукам, которым никакая свобода давно не нужна, которые, наоборот, как огня страшатся свободы — зря, что ли, трясутся так.
Дальше — проще. Лишь бы не упасть. Упадешь — можно и не подняться, даже если ничего не сломаешь, что весьма сомнительно. А просто — для подъема с полу надо затратить усилий примерно вдвое больше. Вот и будешь валяться на полу, пока не придет кто-нибудь. Еще пневмонию вдобавок ко всему подхватишь. Со многими так и случалось…
А может, когда дело сделаю, действительно упасть как-нибудь удачно?.. Может, но пока не время об этом…
Я решительно встаю и направляюсь в туалет. Кот и пес не провожают меня. Только глядят вслед, как-то необычно глядят. Как-то встревоженно. Или — кажется…