Перелет

— Так что же ты хочешь узнать?

— Всё.

— Это все равно что ничего. А что ты знаешь об этом?

— Увы, ничего.

— А ведь это почти что всё. Ну что ж, спрашивай!

В комнате отца множество реликвий, напоминающих о его тридцатилетней педагогической деятельности: учебники, словари, небольшие ящички с картотекой — бывало, мы целыми неделями жили на одних пирожных, пока отец заполнял карточками очередной нужный ему ящичек — групповые фотографии, напоминающие о выпускных экзаменах, памятные подарки… Не знаю, слышали ли ученики о его военном прошлом, об участии в Сопротивлении, даже не знаю, вызывал ли он у них интерес. О себе он рассказывать не любил даже своим близким. Нас, детей, он учил заглядывать в суть проблем, но при этом сам старался не оказывать влияния на формирование нашего мнения. Отец никогда не пытался «передать

Все мы наследуем недостатки своих отцов. У моего поколения были и воспитатели, и учителя, и комсомольские секретари, и начальники, и закадычные друзья, и советчики, причем как хорошие, так и дурные, а вот судьбы отцов были как бы скрыты от нас.

— Как ты стал профессиональным военным? Как попал в Людовику? [1]

ОТЕЦ РАССКАЗАЛ: — Когда в 1929 году в Дебрецене я сдал экзамены на аттестат зрелости, я не подозревал, что уже в октябре того же года проснусь в стенах Людовики. Вообще-то я собирался стать инженером, поступать в Будапештский Политехнический университет. [2] Как ты знаешь, твой дед Гергей Тот был сыном состоятельного крестьянина из-под Дебрецена, получившим высшее образование. Выбрал он сулившую в те времена самые радужные перспективы карьеру инженера-путейца. Меня тоже привлекала эта профессия, хотя отца своего я помнил плохо: он умер, когда мне исполнилось три года. Фамилия же, под которой ты сейчас публикуешься, принадлежит брату твоей бабки , который усыновил меня, когда я остался сиротой. Из Политехнического университета вскоре пришло извещение о том, что меня приняли. Мы с твоей бабушкой сели обдумать это дело и быстро подсчитали: из той маленькой пенсии, которую она получала от МАВ [3] за умершего мужа, вряд ли можно было что-нибудь выкроить для оплаты моей учебы в Пеште. [4] На отчима я тоже не мог рассчитывать — он был мелким почтовым служащим, получавшим весьма скромное жалованье. Вот тогда-то мне и посоветовали подать заявление в офицерское училище, там обучение было бесплатным. После его окончания я мог поступить в университет: в то время, в армии молодых офицеров, желающих продолжать учебу, откомандировывали в университеты, чтобы готовить из них военных инженеров. Имея же диплом инженера, я потом мог и уйти из армии.

Так все и вышло. На втором курсе я перешел в Военно-техническое училище имени Яноша Бойаи, располагавшееся в Хювёшвельде, на специальность инженера-связиста. Таким образом, в Людовике я, к счастью, проучился всего один год. Там мы занимались метанием деревянных гранат, штыковым боем, а в училище изучали телефонные аппараты, радиопередатчики, телеграфные аппараты, азбуку Морзе. (Между прочим, совсем недавно я от своего бывшего однокурсника узнал, что диплом нашего училища теперь приравнивается к диплому инженера.)

— А как ты очутился в Генеральном штабе?

— После производства в лейтенанты меня направили в Дебреценский батальон связи, о чем я и мечтал. Вначале некоторое время я служил там командиром взвода, потом — командиром роты. Вскоре в штабе батальона узнали, что я хорошо формулирую свои мысли, аккуратно веду записи, содержу в порядке дела, и меня назначили офицером-адъютантом при командире батальона. Через четыре года действительной службы, когда у меня вновь появилась возможность поступить в Политехнический университет, вдруг пришло извещение, в котором мне предписывалось прибыть в Будапешт для сдачи вступительных экзаменов в Академию генерального штаба. Тогда мне было двадцать шесть лет, и такая возможность, разумеется, льстила моему самолюбию.

— Об этой академии после войны рассказывали разное.

— Не вдаваясь в подробности, замечу — это было элитарное учебное заведение. Взгляды наших преподавателей отличались большой пестротой, но все они были в высшей степени интеллигентные, высокообразованные люди, имеющие огромный опыт; специалистов такого уровня, разумеется, не было ни в Людовике, ни в батальоне связи, где я проходил службу. Нам читали известные юристы-либералы и демократически настроенные лекторы-интеллектуалы; преподаватели-офицеры придерживались, конечно, более консервативных взглядов, но и их нельзя было назвать глупцами.

Помню, к примеру, лекции военного историка Золтана Хеденьи, который в 1938 году, то есть во время первого Венского арбитража (раздел Чехословакии), говорил нам об историческом праве чехов и словаков на независимое существование. В то же время я заметил, что в ячейки нилашистов [5] вступают самые ординарные, наименее талантливые, серые людишки-карьеристы, которые, не имея человеческих и профессиональных достоинств, пытаются за счет своего узколобого ура-патриотизма опередить остальных. Это явление вызывало и обратный эффект: чем образованнее был человек — слушатель или преподаватель, — чем более широким кругозором он обладал, тем дальше он старался держаться от «эпохальных» идей нилашизма.

Я тоже старался не заразиться этими идеями. Разумеется, это не означало, что в душе я был коммунистом или симпатизировал коммунистам, ведь о социализме я тогда знал лишь то, что слышал от преподавателей академии. Прямо скажем, маловато. Правда, я обладал повышенной чувствительностью в отношении нерешенных социальных проблем нашего общества, ведь я хорошо помнил батраков Халаптаньи, голытьбу Вамошперчи, нищету крестьян-бедняков, ходивших на поденщину, видел их полное бесправие. Этого было вполне достаточно, чтобы в академии за мной закрепилась репутация «левого экстремиста», что в переводе на современный политический лексикон означало «левизну», характерную для правых социал-демократов.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что в хортистской Академии генерального штаба воспитывали социал-демократов?

— Конечно, нет. Но не забывай: эту же академию на год раньше меня закончили четыре замечательных человека: Дёрдь Палфи, Лайош Шойом, Кальман Реваи и Иштван Белезнаи. Причем Белезнаи был связистом и тоже учился в Хювёшвельдском военно-техническом училище на курс старше меня. Этих людей вскоре после освобождения произвели в генералы, они сыграли важную роль в создании венгерской Народной армии.

Разумеется, не такие люди определяли лицо академии. Я мог бы привести множество примеров самого противоположного свойства, в академии учились и подлецы-двурушники, эгоисты, думающие только о своем благополучии, занимающиеся самоубаюкиванием, духовно нищие люди. Но о них не стоит говорить…

— Бывал ли ты на фронте?

— Два раза. В 1941 году я служил в штабе 2-й ньиредьхазской кавалерийской бригады: на третью неделю после объявления Венгрией войны Советскому Союзу эта кавалерийская часть перешла через Татарский перевал, то есть вступила на советскую территорию.

— Какие чувства тогда владели тобой?

— Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо разъяснить общую военную и политическую ситуацию тех лет. Положение на международной арене в те годы определяли следующие факторы. По второму Венскому арбитражу Гитлер передал Венгрии часть Трансильвании. Наша страна смогла присоединить эти земли без военных действий. Остальная часть Румынии в то время практически уже была оккупирована немцами. Правда, тогда это было сформулировано так: «немецкие учебные дивизии прошли через территорию Венгрии в Румынию к местам своего постоянного размещения». Собственно говоря, основной задачей этих «учебных дивизий» была подготовка румынской армии к нападению на Советский Союз: во время войны с СССР румыны находились на южном фланге фронта, протянувшегося от Балтики до Черного моря. Генерал Антонеску [6] и его правительство стали марионетками фашистской Германии. В канун пасхи 1941 года Гитлер напал на Югославию и создал у нашей южной границы «независимое» государство — Хорватию. Нашел он и подходящего исполнителя на роль правителя этой страны — Анте Павелича…