Переправа через Иордан (Книга рассказов)
Шрифт:
– Ну! Ну! Пошла!
– неожиданно высоким голосом пропела Анна, вскидывая вожжи.
– Пошла!
Люди не трогались с места, пока Илья и Анна не скрылись за поворотом липовой аллеи.
– Так не прощаются.
– Буяниха покачала головой, поправляя черный платок.
– Прости их, Господи.
Доктор Шеберстов кивнул.
– А чего тут прощаться? Так уходят. Насовсем.
Через два дня Духонины уехали. Куда глаза глядят, как сказала Анна. Скорее вперед, чем в будущее, как подумал доктор Шеберстов.
Леша Леонтьев очнулся.
–
– Я тебе правду сказал, Леша.
– От правды у людей понос. Нет, в самом деле, ну что мне от твоей правды? Ровно столько же, сколько Илье Духонину. Тебе же, как я понимаю, с этим не живется. Однако не думаю я, что после этого тебе станет легче. Хотя... почему бы и не рассказать? Можно. А можно и умолчать.
– Можно, но нельзя.
Выпили на посошок.
Леша ушел.
Доктор Шеберстов тяжело поднялся к себе. В комнате было жарко - Маша все же истопила печь. Он открыл печную дверцу - угли в топке еще тлели. Бросил в топку березовое полено. Белая кора тихонько затрещала, занялась с краев голубым пламенем. Прислушался: тихо.
Взял с подоконника стопку бумаги, карандаш и ножницы, разложил все это перед открытой печной дверцей, налил в алюминиевую кружку водки до краев и выпил. Ежегодный ритуал.
Огонь в печи загудел. Он подбросил дров и взялся за карандаш. Вывел имя Ильи Духонина. Ниже - имя Наденьки Духониной. Следом - Игоря Монзуля. Мишу Волкобоева. Костю Навроцкого, вечная ему память. Симу Кавалерова, всем кавалерам кавалера, хоть и безрукого-безногого. Андрейку Илюхина, молчаливого седого гиганта, место у двери. Нытика Левку Бреля, Героя Советского Союза. Задумчиво посмотрел на огонь, перевел взгляд на листок бумаги... Места хватит и для него. То есть - еще для одного имени.
Держа в левой руке перед собой исписанный лист, принялся вырезать из него ножницами человеческие фигурки - какие уж выйдут, не до красоты. Фигурки с именами и огрызками имен одну за другой бросал в топку, где они мгновенно обращались в прах. Как люди. Поднятые тягой, лепестки пепла вылетали в дымоход, бились в его черных теснинах и наконец с дымом выплывали в бездну октябрьской ночи. Все, что осталось от людей, от их душ, - слова на бумаге, сгорающие вместе с бумагой. Бьющиеся в ущелье дымохода немые души, развеивающиеся в бескрайней пустыне ночи...
МУСКУС
Уже на первом году жизни Мускус одним пуком разнес вдребезги глиняный горшок, использовавшийся как ночная ваза, поэтому пришлось его скупердяистым родителям разориться на железное фабричное изделие. В школе он учился так-сяк, а по математике - и вовсе никудышно. Учительница Нина Фоминична Ирбит, растившая в одиночку сына-хулигана и квелую дочь, наказывала Мускуса на каждом уроке, при этом так бешено кричала на мальчишку, что тот не выдерживал и убегал в туалет, чтобы освободиться от перекипевшей мочи.
После профтехучилища и службы в армии Мускус вернулся в родной городок, устроился в железнодорожные мастерские и прославился как мастер на все руки. Его звали всякий раз, когда нужно было починить канализацию и водопровод, электропроводку и мотоцикл, а также заколоть свинью к празднику. Как было принято в городке, расплачивались водкой, но сколько б ее Мускус ни выпивал, никому еще не довелось встретить его пьяным.
С наступлением летнего тепла он норовил каждый день удрать на речку купался до одури, загорал до синевы. И именно на берегу реки он и встретил Настеньку Пашинину, дочь ненавистной математички, которая уже успела закончить химфак университета, учительствовала в средней школе и была замужем за Игорем Шеленковым, служившим педиатром в местной больнице. Детей у них не было.
– Это что же с тобой жизнь понаделала!
– изумился Мускус.
– Губы да глаза остались, на остальное и взглянуть-то стыдно. Вот у меня - что голова, что жопа - одного размера.
– Это заметно, - пролепетала Настенька.
– Ты женат, Виктор?
– Был. Целый год прожили душа в душу, а однажды застал я ее с любовником. Закатал обоих в панцирную сетку от кровати и бросил в говно долго выбирались.
И захохотал, явив Настеньке два ряда новехоньких белых зубов.
– Почему тебя Мускусом прозвали? И кто?
– Бабы! Говорят, от меня дух прет какой-то нечеловеческий. А я думаю, это из-за мускулов.
– Он напряг огромные бицепсы.
– Хочешь понюхать? Это тебе не мускулы, а настоящие мускусы!
– Я и отсюда чую, - отказалась Настенька.
– Душистое начало мускуса макроциклические кетоны - класс органических соединений, содержащих карбонильную группу, связанную с двумя углеводородными группами... Впрочем, это сложно. Но про ацетон-то ты слыхал?
До глубокого вечера он учил ее плавать, а когда оба замерзли, Мускус развел на берегу костерок из плавника.
– Хорошо как, - задумчиво проговорила Настенька.
– Вот на этом бы и кончалась жизнь, и все были б только рады, я думаю.
– Я вижу, ты еще не знаешь, что такое хорошо, - возразил Мускус.
– Вот выходи за меня замуж - тогда поймешь, что такое счастье. Я зубами гвозди перекусываю.
– Я замужем, - напомнила Настенька.
– А до остального никому нет дела.
– То-то ты подальше от народа купаешься.
– А что тут такого?
– А чтоб твоих синяков не разглядели. Бьет?
Настенька вздохнула.
Жарким июльским полднем Мускус заманил Настеньку на прогулку по реке в лодке. Женщина в блеклом сатиновом платьице сгорбилась на носу, Мускус завел мотор, и помчались они, распугивая купальщиков и рыбаков, против течения. Настенька вцепилась руками в борта лодки, радуясь брызжущей на нее воде и скорости, заставлявшей дышать полной грудью.
Через полчаса Мускус причалил к берегу, на котором высился огромный старый дуб.
– Там, наверху, в детстве я устроил гнездо: думал, дурень, жар-птица соблазнится, а соблазнились вороны - все гнездо засрали. А ну-ка полезли!