Перевал Дятлова, или Тайна девяти
Шрифт:
И еще. Я должна предупредить вас – это по-настоящему страшное чтение. Я ничего не нагнетала – в этом не было нужды. Сама история группы Дятлова неподдельно страшна. Некоторые люди признавались мне, что в стремлении приблизиться к разгадке тайны они так увлекались, что не сразу понимали – с ними начинают происходить странные события. Никакой мистики – возможно, это всего лишь совпадение.
Для читателей, которых интересуют только документальные сведения, в романе проложен специальный маршрут: избегайте основного шрифта .
Анна Матвеева
Благодарю
автора нескольких версий Алексея Коськина, хранительницу архивов Елену Коськину,
а также:
Иннокентия В. Шеремета,
Влада Некрасова,
профессора А.К.Матвеева,
Татьяну Дятлову-Перминову,
Игоря и Светлану Дубининых,
Егора Неволина,
Марию Будину и всех, кому дорога память о туристах из группы Дятлова.
Посвящается девяти
Говорящий не знает, а знающий не говорит
Часть первая При дневном свете и солнечном дне 1999 год
В моей квартире очень холодно.
На внутреннем термометре – плюс одиннадцать. Воображение требует медвежьих шкур, грубых рук, ломающих непропеченные кости у костра – и чтобы блики пламени путешествовали по бородатым лицам. Непременно.
Середина ноября, началась традиционная уральская забава – битва за согревание. До марта буду пинками поднимать себя в студеную утреннюю жизнь. Кот мягко запрыгивает на подоконник и рассматривает что-то ему одному видимое-ведомое за окном, где черный воздух и капустный хруст снега.
Я не борюсь с холодом в моей квартире, я не жалуюсь: нет смысла. Будут говорить, что у нас мэр-ворюга, и теперь мне холодно оттого, что ему, подлецу, тепло. Еще мне расскажут, что новые дома редко бывают теплыми, а мой дом – новый, ему всего лишь пять лет. И батареи здесь неправильные, и окна такие, что утеплить нельзя.
Спасаюсь искусственным теплом обогревателя, бессчетными кружками чая и жду весны.
И можно жить, и можно ждать, вот только в последнее время всё чаще показывают мне, как фильм, один и тот же сон. Высокие плотные сугробы, черные ели, тощие кривые березки. И летит ко мне, в предпоследний год тысячелетия, свист смертельного, убивающего ветра и как тихий подголосок ему – тяжелое дыхание замерзающего человека. Снежные крошки на красном лице. Несгибающиеся ладони. Закрытые глаза.
Вечером я проверяю, хорошо ли заперто. В такое время живем, что засовы и решетки – лучшие друзья. Я тихонько дергаю за дверную ручку, а потом – на всякий – смотрю в «глазок».
Там стоят люди – тихо, не шевелясь. Маленькое стеклышко «глазка» искажает их лица, но я вижу, что они улыбаются. Две девушки и несколько мужчин. Все в лыжных брюках и штормовках.
– Вы к кому? – спрашиваю.
Они молчат.
Я замечаю лыжи, приставленные к стене.
Куда понесло их – в лыжный поход по такой погоде? Ненормальные.Кот вьется возле моих ног, будто бабочка. На площадке – пусто.
Открываю дверь.
Слышится вежливый запах папирос, и снег лежит у коврика.1.
Утром в дверь начали колотить с такой силой, как будто забивали ее гвоздями. Со мной внутри. Глянув на часы – полвосьмого, гады! – выпрыгнула из теплого одеяльного убежища.
– Аня, открывай скорее!
Это я услышала еще на подлете к двери, с дополнением: плач, крики и прочие элементы коллективной паники, которая начисто изничтожает первоначальную злость разбуженного.
На площадке, где вчера были лыжники, стояла моя соседка Ира, и с ней еще какие-то люди.
– Аня, пусти позвонить, – умер Эмиль Сергеевич.
Ира всхлипнула и заговорила быстрее. Из ее рассказа я поняла немногое – Ира всегда торопится в разговоре.
Пока она звонила по моему телефону в «скорую», милицию и похоронное бюро, я вышла на лестничную клетку и, пробравшись между соболезнующими спинами соседей, зашла в Ирину квартиру.
Ее свекор Эмиль Сергеевич лежал на полу, я споткнулась взглядом о неестественно прямые ноги в продранных на пальцах тапочках.
– Сердце, – сказал кто-то тихий за моей спиной.
То, что Эмиль Сергеевич болеет уже не первый год, я знала. Он был хорошим дедушкой, не очень и старым, насколько я понимаю, на пенсию вышел года четыре назад. Очень любил читать и постоянно одалживал у меня книги. Я, против обыкновения, давала их охотно: не люблю, когда до моих вещей дотрагиваются незнакомые руки. Эмиль Сергеевич был очень аккуратным и возвращал книжки неизменно завернутыми в «Литературку». Умерший старик выглядел подтянутым и даже красивым – не таким, каким был при жизни.
Ира хлопнула дверью.
– Ань, ты чего, у тебя ведь квартира открытая! – И, снова увидев Эмиля Сергеевича: – Ой, что же теперь будет-то?
Ирины переживания можно понять. Свекор был единственной опорой для нее и ее маленького сына. Жили на его пенсию и приработок, сути которого я не знала.
– Ну ничего, – утерла слезы Ира, – зато умер легко.
«За что за то?» – подумалось мне.
Вслух я произнесла:
– Ира, мне очень-очень жаль. Я могу тебе как-то помочь?
Ира сказала, что спасибо, нет. Да и чем тут теперь поможешь?
На выходе я всё же решила спросить у нее:
– Понимаю, что это совсем некстати, но… ты не видела вчера ночью группу лыжников у нас на площадке?
Ира молча покачала головой и снова ушла в свое горе, как в глубокую нору.На похороны Эмиля Сергеевича я не попала – пришлось лететь в Москву. Речь шла о моей книжке, так что пропускать встречу не следовало. Летела в самолете над заснеженной землей и представляла, как его опускают в могилу на Широкореченском кладбище. Рядом – надгробие сына, Ириного мужа, которого убили на улице пьяные подростки. На снегу возле подъезда – еловые веточки.
А когда я вернулась через четыре дня, прокляв всё и вся, потому что встреча была абсолютно дурацкой, роман в издательство брать не захотели – могли бы и по телефону, собаки, известить, – Иры в соседней квартире уже не было.
– Уехала к матери, в Серов, с мальчишкой вместе, – пояснила Надежда Георгиевна из девяносто пятой. – Сказала, что квартиру эту будет сдавать. Не знаю, Ань, кто сюда жить придет. И как только она не боится, там ведь и мебель оставила, и ковер…
Ковер и мебель у Иры просто никакие, но Надежда Георгиевна живет еще хуже, и ей сравнивать не с чем.
И холодно у Иры в квартире так же, как у меня. Но ведь у нее-то еще и ребенок!
Я отвернулась от Надежды Георгиевны, чтобы открыть наконец свою дверь, но старушка сказала:
– Аня, зайди-ка ко мне.
Прямо с сумкой – но вежливая! – зашла в обшарпанную девяносто пятую. Жуткий стариковский запах – вместе лекарства, старая кожа, бедная несытная пища, шерстяные носки, в которых ходили не один день.
Губы у Надежды Георгиевны, тем не менее, накрашены.
Протянула плотную папку, набитую бумагами, и два больших мятых конверта картонного цвета, прорванных по краю.
– Это Ирка тебе велела передать. Эмиль Сергеевич всё сидел с этими бумажками и говорил, что надо бы с Анной посоветоваться – она ведь литератор, но стеснялся. А теперь, Ирка говорит, эти бумажки только выкинуть, а тебе – вдруг сгодятся на что.