Шрифт:
АЛЕКСАНДР ЕВСЕЕВ
ПЕРЕВАЛЫ
Мне думается - главное для каждого человека, это определить свое назначение в жизни. Иными словами, найти любимое дело. Какое - неважно. Можно у тисков стоять, слесарить. А можно у подрамника - картины писать. И не обязательно получать разные премии и награды, хотя оно, конечно, лестно. Да что там - иной раз и необходимо, как глоток воды в летний полдень, чтоб твой труд оценили, если он хорош.
Заслуженная похвала новые силы придает, верно ведь? Ну, а ежели и не похвалят, так пережить можно. Важно, чтобы в руках было твое дело, наиглавнейшее для тебя. Тогда появляется у человека гордость и уверенность в себе. И как бы его судьба ни трепала, ни вертела,
Я об этом речь веду неспроста. Сам из тех, кого приходилось переделывать, кого жизнь поначалу слепила наперекосяк - глянешь и ахнешь. Да и немало таких было в старопрежние времена. Но давайте по порядку.
Родился я в Москве за десять лет до Октябрьской революции. И в пять лет остался круглым сиротой.
Отца вовсе не помню, а мать - чуть-чуть. Сиротская доля во все времена горька. А тогда... Ласки, привета или доброго слова ждать не приходилось. Зато голода, холода, побоев да унижений - сколько угодно. Приюты были сиротские в Москве - Рукавишниковский, Подкопаевский и другие. Названия тем приютам давались по фамилиям богатых людей, больше купцов, на чьи деньги строились или содержались "богоугодные заведения". Устроители приютов свою выгоду имели. Откроет - ему слава. О бедных, дескать, заботится, за обездоленных душой болеет. Глядишь - и медаль на сюртуке. К тому же - отпущение грехов.
У богатеев капиталы-то неправедным, а то и преступным путем нажиты. Награбит миллионы, а на приют пожертвует крохи - вроде и откупился от божьей кары по дешевке...
У приютов тех мрачная известность была. Воспитатели, наставники, начальство - сущие звери. И где только находили таких, ума не приложу. Что ни день - побои, карцеры, "безобеды"... А кормили так худо, воспитанники едва ноги таскали. Попадет какойнибудь бедолага в карцер на воду без хлеба или останется без похлебки день-другой -и глядишь, немного погодя лежит холстиной накрытый, руки крестом сложены, а в них тоненькая восковая свечка теплится...
Вот с пяти лет и я стал обитателем этих приютов.
Песня есть старинная: "По приютам я с детства скитался, не имея родного угла. Ах, зачем я на свет появился, ах, зачем меня мать родила..." Не слыхали?
Она уж забыта теперь - и это правильно. Так вот, эта песня словно про меня сложена. Из приюта в приют бродил. Сбегу - изловят и снова в Подкопаевку. Ну, бегать-то начал, когда постарше стал, лет с семи или восьми. И в это же время приступил к обучению ремеслу. Не сапожному, не портняжному. Воровскому.
Нехорошо, конечно, и сейчас о том вспоминать стыдно. А с другой стороны, что можно было спросить с мальчишки-несмышленыша, да к тому же вечно голодного? Воровать-то было и страшно, и горько, а что поделаешь... Втягивали в это дело малышей приютских старшие. Откажешься - изобьют и последний кусок хлеба отнимут. Стало быть, положение у нас складывалось такое, что куда ни кинь - все клин. Так и сделался я "ширмачом", то есть карманником...
И в то самое время вошло в мою жизнь другое.
Первая мировая война началась и по Москве: что ни день - шагали войска. Когда молча шли, когда с песнями, а иной раз и под оркестр. Марши играли хорошие, теперь уж они почти все забыты, а жаль. Так вот, вышел я однажды на Новинский бульвар. Осень была. Деревья стояли почти голые, а на дорожках желтела неубранная еще палая листва. Прогромыхала по булыжнику телега. Редкие прохожие плелись по тротуару, зябко ежась, подняв воротники. И тут со стороны Смоленского рынка запела труба. Голос ее был печален и чист. Она словно бы звала в неведомый край, где все люди спокойны и добры, где нет ни голода, ни корысти, ни обмана. Свой призыв труба завершила трелью на высокой ноте, и сразу же ухнул барабан. И снова зазвучали трубы - несколько труб, и барабан отбивал такт, и вскоре стала слышна тяжкая поступь солдат. Их было много, наверное, целый полк. Они шли по другой стороне бульвара к Кудринской площади. Оркестр играл теперь другой марш - гремучий, залихватски-удалой. А я не слышал. В ушах у меня все звучала чистым своим голосом труба...
Я должен был идти на Смоленский рынок, воровать. Там ждали товарищи. Не пошел. Не смог. Сбежал на чердак одного дома в соседнем переулке и просидел там в одиночестве до самого вечера. Труба позвала меня к другой жизни. Противиться я не мог.
И последовать этому призыву тоже не мог. Как, где найти эту другую жизнь? Какая дорога ведет к ней?
Я и представить себе не мог тогда, что есть эта дорога и есть люди, знающие ее...
А потом жизнь моя покатилась под уклон, как пуганый заяц с косогора. Попался однажды с поличным - у купчика хотел часы с жилетки снять. Побили. Так побили, что едва ноги не протянул. Но в тюрьму в тот раз не угодил по младости лет. А потом опять поймали. И пошел я по острогам: в Таганку, в Соловки, опять в Таганку и снова в Соловки.
Тюрьма всегда и всюду не сахар, это дело известное.
Но тогда тюрьмы были страшными. И не столько тяжелым режимом, сколько обычаями. Из случайно попавших (были такие) мало кто выходил живым. Жестокие законы - разбойничьи, воровские - царили в тюрьмах. А начальство тюремное и не думало с такими порядками бороться. Наоборот, надзиратели даже поощряли расправы и издевательства над теми, кто не мог за себя постоять или не имел дружков-корешков среди "паханов" и "воров в законе". А бывало, что и натравливали одних заключенных на других...
Так из-за тюремной решетки да через пьяный угар воровских "малин" и проглядел я - и не один!
– Октябрьскую революцию, гражданскую войну. Правда, в семнадцатом году я еще малолетком был, но после-то уж в возраст начал входить, а все равно ничего не видел и ничего не понимал. Обидно...
А тут нэп. Скоробогатенькие молодчики по Москве забегали. И для таких, как я, в то время нэпачи были главной поживой. Ну, понятно, как веревочке ни виться, а кончику быть. Опять тюрьма. Вышел - снова за старое. Профессия-то одна была, другой не нажил.
И худо-плохо сложилась бы моя судьба, если бы все на том же Смоленском рынке не подошли ко мне два старых приятеля. Один, как и я, ширмач, другой домушник - квартирный вор, иными словами. Думал - по делу. А они разговор завели такой, что я сначала и ушам своим не поверил. Дескать, организовали чекисты под Москвой, в Болшеве трудовую коммуну и зовут туда всяких блатных, которые по-честному "завязать" хотят, то есть перестать воровать. Сулятся старое не поминать, ремеслу и наукам учить, чтоб вывести бывших воров на светлую дорогу жизни. Они, приятели эти, в Болшево съездили, не поленились и все высмотрели. В самом деле, живут там и ширмачи, и скокари, и даже медвежатники, ходят вольно, без всякого конвоя. Работают в разных мастерских. И собираются как будто в той коммуне даже свой театр открыть и оркестр организовать. Я, как услышал про оркестр, так даже похолодел, сердце в комок сжалось.