Перевёрнутый мир
Шрифт:
Откровенно говоря, бывший секретарь у меня особого уважения не вызывает. И все же не будем к нему чрезмерно суровы: каждый совершает те поступки, на которые у него хватает душевных сил. Ведь все же решился экс-секретарь: несмотря на свое загнанное положение, написал покаянное письмо. Более того, в письме он сообщил, что одновременно отправил в органы внутренних дел отказ от своего клеветнического заявления! Многим ведь рисковал — не только партбилетом! Сильное требовалось движение души.
Этого документа (отказа) не оказалось ни в одном из двух томов моего дела. Заявление есть, а отказа от него нет. Но геолог опять не соврал: письменный отказ был! Во-первых, он упоминается в последующих вопросах следователя и ответах геолога (запротоколированных). Во-вторых, после этого отказа за геолога взялись снова, и он, что поделаешь,
Я встретился с ним лицом к лицу на очной ставке. Меня привели под конвоем из тюрьмы, а он пришел сам, с воли. Но мне было жаль его. Лицо его было покрыто пятнами — белыми вперемежку с красными; на лбу выступили капли пота. Что-то мешало ему говорить, и он все время покашливал, отводя взгляд. Повторяю, мне было его жаль, но я все же попросил его глядеть мне прямо в глаза. Тут следователь схватился с места и прервал меня возгласом: “Прошу не воздействовать на психику свидетеля!” — “Зачем же тогда очная ставка? — недоумевал я. — Зачем тут я? Просто повторить обвинение он мог бы и без меня…” Повторил при мне, покашливая и упорно глядя наискось в сторону, затем исчез.
Интересная судьба постигла его покаянное письмо. Я не успел его никуда предъявить. Оно было обнаружено у меня при обыске и не было занесено в протокол обыска. — Ну, естественно: оно же разрушало версию обвинения. Но ведь мы живем в России, где многое делается тяп-ляп. По оплошности следователей оно не было отброшено, не отсеялось, а попало в вещественные улики и сохранилось в деле — тихо лежит себе в конвертике, подклеенном к 117 странице первого тома. И что же? На каждом процессе (у меня их было два) судья брал письмо в руки, говорил “письмо неизвестного” — и отодвигал в сторону. Я неизменно поправлял судью, говорил, чье оно, просил отнестись к нему внимательно — проверить, если нужно, подпись, почерк… Но процесс мягко перекатывался через этот камушек и мерно катил дальше. Оно не упоминается в приговорах — ни в первом, ни во втором. Сам геолог задолго до процессов был отпущен и уехал.
… Перед самым арестом, когда многое было уже известно на факультете, ко мне подошел парторг Марков и, глядя в пол, буркнул по-простецки: “Экие неприятности! А на деле ты его хоть трахнул, этого секретаря?” Я взорвался: “Да!! Его и всю его организацию!!” Отвел душу, а потом терзался: а ну как заявит, куда следует? Не заявил.
3. Действующие лица за сценой. Странно выглядела моя первая встреча со следователем. Это один из тех немногих эпизодов повествования, который я не могу подтвердить документально или ссылками на свидетелей. Если сам следователь Стрельский не захочет подтвердить происходившее, значит, все это мне просто померещилось. Но я все-таки расскажу об этом, потому что косвенное подтверждение моей “галлюцинации” нашлось — оно выявилось позже, на суде. Да и Стрельскому все происшедшее (или не происходившее?) не так уж в укор.
Этого немолодого человека в его маленьком кабинете я застал сердитым, насупленным, брюзжащим: “Навязали мне ваше дело, черт бы его побрал. Грязное дело, грязное”. Что ж, дела о людских пороках, аморальщине, принято называть грязными. Но, похоже, следователь имел в виду не этот аспект, потому что продолжал так: “До сих пор у меня же была безупречная репутация. Почему именно мне?!”
Дальнейшее просто повергло меня в изумление. Допрос начался по всей форме, но, задавая мне стандартные вопросы — о месте работы и т. п., — следователь что-то написал на отдельной бумажке и подвинул ее ко мне по столу. Читаю: “Кому вы перешли дорогу?” Я растерялся, сбился с ответа, потом кое-как закончил и сказал: “Ну, а что касается вашего вопроса о том, кому я перешел дорогу…” Следователь сразу же меня перебил, громко сказав: “Вы что-то путаете, ничего подобного я вас не спрашивал!” А сам показывает рукой на стенку и на свое ухо. Мол, что же ты меня подводишь? И у стен есть уши! Сидит, мол, за стеной кто-то, кого нам обоим надо бояться. Я совершенно смешался, но подумал, что это у него прием такой — старается расположить меня к себе, войти в доверие. Последующее показало, что я ошибался.
К этому времени следователь уже располагал обвинительными показаниями шести свидетелей против меня. Шести! Как удалось собрать столько? Еще недавно был только ничем не под-твсржденный “сигнал” геолога. Это поработало дознание. Хорошо поработало!
Добыв “сигнал” от геолога, дознание начало вызывать моих знакомых по списку геолога (или якобы его). Я издавна жил один, но не одиноко. Когда я был начальником отряда, потом — экспедиции, на периоды сс подготовки и возвращения моя квартира превращалась в нечто среднее между штабом, гостиницей и общежитием. Да и вообще у меня часто собиралась молодежь, подолгу гостили приезжие, ухаживали за мной при болезни, помогали вести мое холостяцкое хозяйство. За них-то в первую очередь и взялось дознание. Стали таскать на допросы математика-программиста С., обвинять его в том, что он педераст, отдавался мне. Никаких поводов для такого обвинения, кроме знакомства со мной, не было. С. все упорно отрицал. Тогда его подвергли судебно-медицинской экспертизе.
Эту унизительную процедуру проделывали со многими — со всеми, кого коснулось (лишь коснулось!) подозрение, что, кстати, абсолютно незаконно. Проводится она так: человека раздевают, усаживают — мужчину! — в гинекологическое кресло и обследуют. Проходить такое обследование (скажем, по онкологии или проктологии) и то тяжко, когда же оно происходит неожиданно, в кабинете судебного эксперта, к болезненности добавляется психологическая травма, шок. Сойдя с гинекологического кресла, С., человек нервный и ранимый, впал в глубокую депрессию и с тех пор периодически подолгу лечится в психоневрологической клинике (что экспертиза послужила причиной болезни, не установлено, известно лишь, что раньше он не болел). Перед ним, как и перед прочими, даже не извинились.
С другим моим знакомым, Андреем П., лихим автомобилистом, было иначе. Незадолго до того он разбился на машине вместе с приятелем. Тот попал в больницу, но скоро вышел; машину починили. С виной водителя ясности не было, и дело было закрыто. Вот эту историю ему теперь и припомнили — поставили перед альтернативой: или он даст нужные показания, признает за собой содомский грех со мной, — но вынужденный грех, за который лично его не накажут, — или же делу об аварии будет дан ход, и тогда — тюрьма. Да еще расследуют, не взятка ли прекратила дело. Три дня уламывали. Наконец, рассказывает Андрюша, чувствую, что уже невмоготу, пал духом, вот-вот сломаюсь. Говорю: “Ладно, вы получите показания, только не сразу, дайте мне три дня сроку, чтобы морально подготовиться, привыкнуть к этой необходимости”. — “Давно бы так! — сказали. — Гуляй три дня!” За эти три дня Андрей разделался с делами в Ленинграде, простился с женой и дочкой, сел на свою починенную машину и укатил куда глаза глядят. Нехорошо, конечно. Подвел товарищей, которые так на него надеялись. Нашли его только через полгода в отдаленном колхозе Киргизии, привезли во Фрунзе (Бишкек), там допрашивали. Но к тому времени следствие было уже закончено, и он уже никого не интересовал.
Таких поисков было много. Но поскольку они в большинстве оказались безрезультатными, в следственном деле бумаг о них не осталось. Для дела же были отобраны шесть человек, чьи показания были предъявлены мне в конце дознания, при переходе к следствию. Вскоре половину из них отбраковал сам следователь. Осталось трое.
Из этих троих на первом же заседании первого судебного процесса двое отреклись от своих показаний, данных на предварительном следствии, и рассказали, как из них эти показания выжимались. А третий от показаний не отрекался, но, будучи спрошен судьей о приемах следствия, бесхитростно рассказал… то же самое. Нет, их не били, применяли только угрозы, изнурение и шантаж (все три метода запрещены). И, конечно, экспертизу. Для этих оказалось достаточно. Скажете, жидковато нынешнее поколение? Так ведь только трое.
Метелина уверили, что я уже признался в нашем с ним мужеложстве, что если он станет отказываться, то будет привлечен к ответственности за отказ от показаний (том 1, лист 84), а кроме того, тогда его беременной жене будет сообщено, что он педераст, которого использовали как пассивного партнера, сообщат и на работу. “Следователям я говорил правду, мне не поверили… Я надеялся на суд, думал, что всю правду скажу в суде. О том, что Самойлов совершил со мной акт мужеложства, я не говорил, я только подписал показания” (л.87).