Переворот
Шрифт:
— Ясна, товарищ начдив. Завяжем!
— Вот и хорошо, — улыбнулся Третьяк. — Опыт на сей счет у тебя имеется. Помнишь последний рейд от Чарышской до Топучи? Сто восемьдесят верст отмахали за сутки!..
— Помню, конечно, — смутился слетка Огородников, уловив в голосе Третьяка насмешливый укор. — Такого больше не случится, товарищ начдив.
— Это как понимать?
— Так мы ж тогда, Иван Яковлевич, не до конца выполнили задачу. Упустили Сатунина, можно сказать, из-под носа. До сих пор простить себе не могу.
— А-а… ну, это правильно: выпускать сейчас нельзя ни одного карателя. Это правильно. А Сатунин тогда далеко не ушел… Так что зря казнишься. Ну, — весело глянул на Огородникова, и тот тоже повеселел. — Как говорится: ни пуха ни пера!
— К черту!
И оба засмеялись.
Странное чувство испытывал Огородников, приближаясь к родной Безменовке: с одной стороны острое, почти непреодолимое желание заехать и все… все увидеть своими глазами, а с другой стороны — боязнь все это увидеть и как бы заново пережить. И теперь уже навсегда с этим смириться.
И он в какой-то миг дрогнул и решил сделать крюк и обойти деревню. Однако здравый смысл возобладал над малодушием, и Степан, преодолев самого себя, больше уже не колебался. Прямой путь — через Безменово. И он не свернет с этого пути!..
Но душа была не на месте.
Когда же, проехав по улице, остановился подле знакомой ограды, сердце его оборвалось. Ограда стояла, как и прежде, лишь кое-где покосились колья, целы были и даже прикрыты жердяные ворота… а двор был пуст и висела над ним кладбищенская тишина. Ни дома, ни амбара, как будто ничего и никогда здесь не было — лишь черные большие головни торчали из-под снега да в дальнем конце огорода, за высоким суметом, темнела баня. Степан закрыл глаза и так посидел, преодолевая нахлынувшую слабость. Потом слез с коня, помедлил и вошел в ограду. Слежавшийся снег с хрустом обламывался под ногами, и Степан, утопая по пояс, добрел до торчавших из сугроба черных, обуглившихся концов и остановился… Такое чувство было в этот миг, словно он подошел к родительским могилам. Да ведь так и было — здесь, вот здесь, на этом пепелище, нашли они себе вечное пристанище… родные, самые близкие ему люди, без которых не было бы ни его, Степана Огородникова, ни многого другого на этом свете… «Простите меня, отец и мать, — прошептал он, стягивая с головы свой огненно-рыжий малахай и все ниже и ниже склоняя голову. Потрогал зачем-то обгорелый конец бревна, сажа осталась на пальцах. — Не уберег я вас… Простите!..»
Горьким запахом был пропитан даже снег. Невыносимо!..
Степан поднял голову и сквозь влажную пелену, застилавшую глаза, увидел, что и Акимов, и Чеботарев, и Тобоков, и все, все стоят с обнаженными головами — весь его полк, запрудивший безменовскую улицу и растянувшийся во всю ее длину. И односельчан своих он увидел — они стояли там и сям, у своих оград, издали наблюдая за ним. Но никто не решился подойти. И он ни к кому не подошел и никого ни о чем не спросил.
Белые снега безмолвно и холодно блестели.
Степан молча сел на коня. И молча поехал.
Случайно ли, по странному совпадению, а может, и не случайно выбрали это место — и обширную поляну между Чергой и Мыютой, где весной прошлого года впервые он встретил художника Гуркина, председателя Каракорум-алтайской управы, мечтавшего возвести неподалеку отсюда, на правом берегу Катуни, белокаменный Каракорум — столицу автономного Алтая.
— А что, губа у художника не дура, — сказал Огородников. — Бывал я там, для города место подходящее.
— Лучше и не придумаешь, — согласился Акимов. Они стояли чуть в стороне от дороги, в березняке, и с низких ветвей, тяжело опушенных куржаком, при малейшем прикосновении сыпалась колючая снежная крупа…
— Вот здесь и назначим свидание, — после некоторого раздумья сказал Огородников.
— Больно уж место открытое, — усомнился Акимов.
— Открытое? Это и хорошо. Бежать некуда будет. А нам нынче избегать открытых боев нет резона. Вот здесь и будем ждать, — сказал еще раз, махнув рукой но воздуху, и улыбнулся. — На месте несостоявшегося Каракорума…
— Да нет, Каракорум-то они хотели не здесь, а между Маймой и Манжероком построить…
— Какая разница, — задумчиво проговорил Огородников. — Главное, что на этой земле. А что, — глянул на Акимова, — может, и будет здесь город? Может, и будет. Только не Каракорум. Вот очистим землю от всякого отребья, как пашню от сорняков, и построим. И жить начнем по-новому… А? — оглядел слепяще-белую равнину, окруженную горами. Утренний морозец был особенно жгуч и крепок. — Главное, чтобы никто нам не мешал.
— Мешать-то нам будут еще долго, — вздохнул Акимов.
— Кто нам будет мешать?
— Враги наши. Те, для кого революция, как бельмо на глазу.
— Так мы же их разобьем. Или ты не уверен в этом?
— Уверен. Очень даже уверен. Внутренних врагов разобьем. А внешние-то останутся, как сказал Третьяк, и нам с этим долго еще придется считаться.
— Так ведь и им с нами тоже придется считаться!
— Придется, — согласился Акимов. И улыбнулся. — К тому времени и твой сын подрастет. Полегче будет.
— И дочка, — уточнил Огородников.
— Богатый ты человек, Степан Петрович. И решительный: сразу и сына и дочку заимел.
— Время такое, — отшутился Огородников. — Мешкать нельзя. Да и заслуга в этом не моя, а Барина… Знаешь, мне как сказали об этом, я от радости не знал, что делать, куда бежать. Нет, ты пойми, Акимов, ждал сына, а она мне еще и дочь в придачу… Молодец Варька! Так хочется ее повидать… и близнят своих, сына и дочку. Эх! — выдохнул шумно, переполненный чувствами, и белый клубок пара от его рта поплыл в воздухе.
— Оба вы молодцы, — похвалил Акимов. — Сколько им уже, вашим близнятам?
— Две недели.
— У-у! Большие уже, — видно, Акимову доставляло удовольствие говорить об этом. — А назвали как?
Огородников задумчиво посмотрел из-под огненно-рыжего малахая:
— Сына Петром, а дочку — Евдокией. Именами моих родителей, в память о них.
— Это правильно, — кивнул Акимов и надолго умолк. Потом спросил о другом, возвращаясь к изначальному разговору. — Послушай, а если отступающие не пойдут но тракту?