Переяславская рада. Том 2
Шрифт:
Он перевел дыхание и немного погодя продолжал, обратив свой взгляд на Юрася:
— Сын мой! Избрали тебя гетманом не для забавы. Это помни. Не гордись временным господством. Уважай старших тебя, не обременяй подчиненных тебе людей посполитых тяготами больше того, сколько они могут снести. Не прилепляйся к богатым и не презирай убогих. Имей равную любовь ко всем… Не дерзай нарушать верность его царскому пресветлому величеству; как я один раз присягнул в Переяславе и до смерти остался верен присяге, то и ты таким будь. Если же поступишь противно сему, то всякое зло, какое произойдет от тебя, да отвратится от всех людей наших
Юрась понурился, заплакал. Он искал украдкой взгляд Лесницкого, но тот спрятался за широкую спину Пушкаря. Хмельницкий потер пальцами лоб, вздохнул и сказал громче:
— Паны рада, вам поручаю сына своего, поддерживайте его своими советами. Сами пребывайте в единстве и братстве. Смотрите! Учиненное нами в Переяславе — это судьба края нашего. Кто иначе мыслит — хочет обиды и поругания народу нашему. И народ ему такой измены не простит.
— Верь нам, Богдан, — твердо проговорил Мартын Пушкарь. — Твоего гнезда мы орлята. Не коршуны.
— Выздоровеешь, гетман! — горячо сказал Богун, сделав шаг к Хмельницкому. — Сии слова твои преждевременны.
— Не знаю, не знаю, полковники, — проговорил Хмельницкий. — Одним веселюсь, побратимы, — если уж суждено мне оставить этот свет, то покидаю народ наш не в сиротстве. Была у нас мачеха Варшава, а ныне нашли мы матерь свою — Москву. Это мать на веки вечные. Она не даст народ наш угнетать и мучить. Не даст! — с уверенностью воскликнул Хмельницкий.
— Не даст, ясновельможный гетман. Будь крепко надежен на Москву, — твердо проговорил Бутурлин. — Для того и прислал меня царь и все люди думные, чтобы сказал я тебе и старшине, всему народу о том.
Хмельницкий благодарно склонил голову.
— А теперь прошу вас, панове рада, прошу тебя, боярин, потрапезовать у меня в дому, оказать мне честь. Может, и я за стол сяду с вами.
Хмельницкий тяжело дышал и с трудом сдерживался, чтобы не закричать, потому что снова, снова вылезла откуда-то из тайников страшная боль и крепко впилась своими когтями во все тело.
Когда остался один в опочивальне, тихо застонал и начал считать вслух, ожидая, что и на этот раз боль отступит.
Через прихожую доносился в опочивальню стук тарелок, звон кубков, поспешные шаги слуг. Прижимая руку к сердцу, он уже досчитывал до ста.
Сто один, сто два, сто три, сто десять, сто двадцать…
Он сбился со счета. Окно точно покосилось. Яблони упирались верхушками в землю. Вихрь рванулся у коновязи.
Черемуха клонилась ветвями на помощь ему в самую комнату. Он перестал считать.
Боль не оставляла его. Кровавые пятна заслонили кругозор. Перемогая боль, он поднялся на ноги и кинулся к окну, чтобы набрать полную грудь свежего спасительного воздуха. Вот вдохнет его — и сразу полегчает. Но он не дошел, хотя от кресла до окна было всего шесть шагов. Земля убегала из-под ног, и Хмельницкий упал навзничь, уставясь в черные бревна потолка широко раскрытыми глазами, которые теперь уже ничего не видели.
Горестно и призывно заржал за окном Вихрь, но Богдан Хмельницкий уже не слышал голоса своего верного коня.
…Мартын Терновой еще издали заметил на пыльном шляху верхового, который бешено махал ему шапкой над головой. Сердце упало у Мартына. Он хорошо понял, что это за знак. С надеждой ждал он еще несколько минут, но когда верховой крикнул уже у самых ворот крепости: «Стреляй!» — Мартын понял: совершилась великая беда.
Перехватило горло, защемило в сердце, в глазах запрыгали ворота, казак на коне, высокий вал крепости. Мартын выхватил из рук пушкаря фитиль и поднес к запалу.
Одинокий выстрел разорвал напряженную тишину июльского дня, оповещая Чигирин и всю Украину, что не стало гетмана Зиновия-Богдана Хмельницкого.
16
Не прошло и года с того дня, как низовье и сечевое казачество, выстроясь походными рядами, прощалось с гетманом Хмельницким, еще не утих плач по нему в землянках и шалашах, над широкими плавнями грозного Понизовья, еще многие матери смахивали натруженными руками безутешные слезы с глаз, и катилось еще над селами и городами долгое эхо от похоронного звона в церквах и соборах. Славили кобзари и бандуристы великие победы над ляхами и басурманами, совершенные казачеством и посполитою чернью под булавою Хмеля, казаки-реестровцы, стоя на западных рубежах, еще горевали по гетману — а черные тучи уже вещали новую, страшную грозу на юге и западе.
Побежденная соединенными силами московского и казацкого войска, Речь Посполитая вынуждена была отказаться от своих домогательств на владение всею Украиной.
Шведы, безнадежно потоптавшись на одном месте, устрашенные решительностью русских стрельцов, начали уходить с польских земель, опасаясь, как бы из Полоцка не ударил на них боярин Ордын-Нащокин. Затаили свои намерения император Фердинанд и султан Мохаммед. Делал вид, что он в стороне, хан Магомет-Гирей.
Римский папа собрал в Ватикане своих нунциев, легатов и кардиналов. Не о божьих делах шла речь в папских палатах.
Мир, который радовал сердца посполитых в польском королевстве, истощенном войнами и своевольством собственных гетманов, князей и воевод, был для польского панства хуже чумы.
Стрелецкие полки отошли на южные рубежи. В городах и селах Украины было спокойно. Из царства Московского, из многих городов, непрерывно шли купеческие обозы. Везли муку и зерно, соль и селитру, меха и коленкор, железные изделия и фарфор, пушки и мушкеты для нужд войска казацкого. На больших дорогах от Переяслава, Чигирина, Умани, Белой Церкви, Киева, Полтавы, Корсуня, Винницы множество всякого люда, непрестанное движение телег и рыдванов, арб и карет, топот конских копыт…
И тут же, у обочины пыльного шляха, примостясь под покосившимся каменным крестом, одетый в домотканую свитку седоголовый простоволосый кобзарь под печальный звон старенькой кобзы сказывал прохожему люду о великих орлиных делах гетмана Хмеля, о пламени, которое разжег он, испепелив навечно господство шляхты польской, о славной Раде Переяславской, на которой объявлена была воля для всех, кто не хочет изнывать в неволе ляшской и басурманской. И слова кобзаревы не летят по ветру, не тают на земле, а впитываются сердцами, и в недолгой времени уже где-нибудь в селе, на завалинке возле хаты, положив руки на русые головы хлопчиков, повторяет их случайный путник. И казак, задумчиво поглядывая в сизую ковыльную степь, карауля, чтобы ворог внезапно не наскочил, зычным голосом, состязаясь с ветром, поет кобзареву песню, а полтавский полковник Мартын Пушкарь, сорвав с ветки спелое яблоко, держа его перед собой на ладони, повторяет печально: