Перманентная революция
Шрифт:
С этим связан еще один момент, которым Радек совершенно непозволительно злоупотребляет: Троцкий ведь признал – повторяет он, – что Ленин был прав против него. Конечно, признал. И в этом признании не было ни йоты дипломатии. Я имел в виду весь исторический путь Ленина, всю его теоретическую установку, его стратегию, его строительство партии. Но это, конечно, не относилось к каждой отдельной полемической цитате, да еще истолкованной сегодня для целей, враждебных ленинизму. Радек предупреждал меня тогда же, в 1926 г., в период блока с Зиновьевым, что мое заявление о правоте Ленина нужно Зиновьеву для того, чтобы хоть немножко прикрыть свою неправоту против меня. Я, разумеется, это прекрасно понимал. Вот почему я сказал на VII пленуме ИККИ, что я имею в виду историческую правоту Ленина и его партии, а вовсе не правоту моих нынешних критиков, которые пытаются прикрыть себя надерганными
В отношении перманентной революции я говорил только о пробелах теории, неизбежных, к тому же, поскольку дело шло о прогнозе. Бухарин тогда же, на VII пленуме ИККИ, подчеркнул, и вполне правильно, что Троцкий не отказывается от концепции в целом. О «пробелах» я поговорю в другой работе, более обширной, в которой попытаюсь связно представить опыт трех революций применительно к дальнейшим путям Коминтерна, особенно на Востоке. Здесь же, чтобы не оставлять места никаким недоговоренностям, скажу кратко: при всех своих пробелах теория перманентной революции, как она изложена даже в самых ранних моих работах, прежде всего в «Итогах и перспективах» (1906), неизмеримо больше проникнута духом марксизма, и следовательно неизмеримо ближе к исторической линии Ленина и большевистской партии, чем не только нынешние сталинские и бухаринские мудрствования задним числом, но и последняя работа Радека.
Этим я совершенно не хочу сказать, что концепция революции представляет во всех моих писаниях одну и ту же ненарушимую линию. Я занимался не сортировкой старых цитат, – к этому ныне вынуждает лишь период партийной реакции и эпигонства, – а пытался, худо ли, хорошо ли, оценивать реальные процессы жизни. На протяжении 12 лет (1905-1917) революционной журналистики были у меня и такие статьи, в которых конъюнктурная обстановка, и даже неизбежные в борьбе конъюнктурно-полемические преувеличения выпирали на передний план, нарушая стратегическую линию. Можно найти, напр., статьи, в которых я выражал сомнения по поводу будущей революционной роли всего крестьянства, как сословия, и в связи с этим отказывался, особенно во время империалистической войны, именовать будущую русскую революцию «национальной», считая это наименование двусмысленным. Нужно только не забывать, что интересующие нас исторические процессы, в том числе и процессы в крестьянстве, стали куда яснее теперь, когда они давно завершились, чем в то время, когда они только развертывались. Отмечу еще, что Ленин, который ни на минуту не упускал из виду мужицкую проблему во всем ее гигантском историческом объеме, и у которого мы все этому учились, уже после февральской революции считал неясным, удастся ли оторвать крестьянство от буржуазии и повести его за собой. Вообще же скажу по адресу строгих критиков, что гораздо легче в течение часа найти формальные противоречия в чужих газетных статьях за четверть века, чем самому выдержать единство основной линии, хотя бы в течение одного только года.
Остается в этих вступительных строках отметить еще одно совершенно сакраментальное соображение: если бы теория перманентной революции была правильна – говорит Радек, – то Троцкий собрал бы на этой основе большую фракцию. Между тем, этого не случилось. Значит... теория была неправильна.
Довод Радека, взятый в общем его виде, диалектикой и не пахнет. Из него можно вывести, что точка зрения оппозиции по отношению к китайской революции, или позиция Маркса в британских делах была неверна; что неверна позиция Коминтерна по отношению к реформистам в Америке, в Австрии, а если угодно, – во всех остальных странах.
Если же взять соображение Радека не в его общем «историко-философском» виде, а лишь применительно к интересующему нас вопросу, то оно бьет самого же Радека: довод мог бы иметь тень смысла, если бы я считал, или, что важнее, если бы события показали, что линия перманентной революции противоречит стратегической линии большевизма, противостоит ей и все больше расходится с нею: только тогда была бы почва для двух фракций. Но ведь это хочет доказать как раз Радек. Я же доказываю, наоборот, что при всех фракционно-полемических преувеличениях и конъюнктурных обострениях вопроса, основная стратегическая линия была та же самая. Откуда же тут было взяться второй фракции? На самом деле, получилось то, что в первой революции я работал руку об руку с большевиками и затем защищал эту совместную работу в международной печати от ренегатской критики меньшевиков. В революции 1917 года я вместе с Лениным боролся против демократического оппортунизма тех самых «старых большевиков», которых подняла ныне реакционная полоса, вооружив их только травлей перманентной революции.
Наконец, я никогда и не пытался создавать группировку на основе идей перманентной революции. Моя внутрипартийная позиция была примиренческой и, поскольку я в известные моменты стремился к группировке, то именно на этой основе. Примиренчество мое вытекало из, своего рода, социально-революционного фатализма. Я считал, что логика классовой борьбы заставит обе фракции вести одну революционную линию. Мне был тогда неясен великий исторический смысл ленинской политики непримиримого идейного межевания и, где нужно, раскола, чтоб сплотить и закалить костяк подлинно пролетарской партии. В 1911 году Ленин об этом писал:
«Примиренчество есть сумма настроений, стремлений, взглядов, связанных неразрывно с самой сутью исторической задачи, поставленной перед РСДРП в эпоху контрреволюции 1908-1911 г. г. Поэтому целый ряд с.-д. в этот период впадал в примиренчество, исходя из самых различных посылок. Последовательнее всех выразил примиренчество Троцкий, который едва ли не один пытался подвести теоретический фундамент под это направление». (XI, ч. 2, стр. 371).
Стремясь к единству во что бы то ни стало, я невольно и неизбежно идеализировал центристские тенденции в меньшевизме. Несмотря на трехкратные эпизодические попытки мои, никакой совместной работы с меньшевиками у меня не выходило и не могло выйти. В то же время примиренческая линия тем резче противопоставляла меня большевизму, что Ленин, в противовес меньшевикам, давал примиренчеству, и не мог не давать, беспощадный отпор. А на платформе примиренчества никакой фракции, разумеется, создать было нельзя.
Отсюда урок: недопустимо и гибельно ломать или смягчать политическую линию в целях вульгарного примиренчества; недопустимо прихорашивать центризм, делающий левые зигзаги; недопустимо преувеличивать и раздувать разногласия с действительно-революционными единомышленниками в погоне за блуждающими огоньками центризма. Вот каковы подлинные уроки из подлинных ошибок Троцкого. Эти уроки очень важны. Они и сейчас сохраняют всю свою силу. Именно Радеку следовало бы над ними хорошенько задуматься.
Сталин, со свойственным ему идейным цинизмом, сказал однажды:
«Троцкий не может не знать, что Ленин боролся против теории перманентной революции до конца своих дней. Но это его не смущает». («Правда», N 262, 12/XI-26).
Это грубая и нелояльная, т. е. чисто сталинская карикатура на действительность. В одном из своих обращений к иностранным коммунистам Ленин разъяснял, что разногласия внутри коммунистов совсем не то, что разногласия с социал-демократией. Такие разногласия – писал он – большевизм переживал и в прошлом. Но
«в момент завоевания власти и создания советской республики, большевизм оказался единым, он привлек к себе все лучшее из близких ему течений социалистической мысли» (т. XVI, стр. 333).
Какие же это близкие течения социалистической мысли имел в виду Ленин, когда писал эти строки? Не Мартынова ли с Куусиненом? Не Кашена ли с Тельманом и со Шмералем? Не они ли казались Ленину «лучшими из близких течений»? Какое другое течение было ближе большевизму, чем то, которое представлялось мною во всех основных вопросах, в том числе и крестьянском? Даже Роза Люксембург отшатнулась на первых порах от аграрной политики большевистского правительства. Для меня же здесь вообще не было вопроса. Мы были вдвоем с Лениным у стола, когда он карандашом писал свой аграрный законопроект. И обмен мнений состоял вряд ли больше, чем из десятка коротких реплик, смысл которых был таков: шаг противоречивый, но исторически абсолютно неизбежный; при режиме пролетарской диктатуры, в масштабе международной революции, противоречия выровняются, – нужен только срок. Если бы между теорией перманентной революции и ленинской диалектикой в крестьянском вопросе было капитальное противоречие, то как же все-таки объяснит Радек тот факт, что я, не отказываясь от основных взглядов своих на ход развития революции, нимало не споткнулся в 1917 году о крестьянский вопрос, подобно большинству тогдашней большевистской верхушки? Как объясняет Радек тот факт, что нынешние теоретики и политики антитроцкизма – Зиновьев, Каменев, Сталин, Рыков, Молотов и пр. и пр. – все до одного заняли после февральской революции вульгарно-демократическую, а не пролетарскую позицию? И еще раз: о чем и о ком вообще мог говорить Ленин, указывая на слияние с большевизмом лучших элементов наиболее близких ему течений марксизма? И не показывает ли эта итоговая оценка Лениным прошлых разногласий, что он то во всяком случае не видел двух непримиримых стратегических линий?