Персидский мальчик
Шрифт:
Я полночи провел, мучимый тем же страхом.
С радостью смотрел я на то, как в комнату Александра входит врачеватель Филипп. Хотя это случилось еще до моего появления в лагере, л уже слышал рассказ о том, как очень больной царь доверился ему и выпил принесенное Филиппом снадобье, только что прочитав послание Пармениона, предупреждавшее, что этот человек подослан Дарием отравить его. Александр протянул письмо лекарю и, пока тот читал, проглотил напиток… Но вскорости Филипп вышел от царя, покачивая головою.
Я должен попасть внутрь, думалось мне. С собою я взял пару золотых статеров, чтобы подкупить охрану. Если б страж попросил кувшин моей крови, я отдал бы и его.
Едва я приблизился, чтобы заговорить с ним, дверь открылась, и вышел Гефестион. Я шагнул в сторону, но он сказал мне:
— Багоас, нам нужно поговорить.
Он вывел меня вниз, в открытый дворик, подальше от стоков карниза. Только тогда Гефестион попросил:
— Мне бы не хотелось, чтобы ты был сегодня у царя.
Из-за немалой власти, которой он был облечен, я постарался сдержать гнев. Что, если соперник попытается отослать меня прочь от господина?
Разве не сам царь должен приказывать? — спросил я, еле стерпев захлестнувший мое сердце ужас.
Истинно так. — С удивлением я увидел, что и Ге-фестион старается сдержаться. Чего он боится? И от кого исходит опасность — от меня?
— Если Александр пошлет за тобою, никто не станет противиться. Но держись подальше, пока это не случится.
Слова Гефестиона потрясли меня. Признаться, я был лучшего о нем мнения.
— Он убивает себя, но ежели его спасут — не все ли равно, кто это сделает? Мне все равно.
— Нет, — медленно проговорил он, взирая на меня с высоты своего роста. — Нет, по-моему. — Он все еще говорил со мною словно с докучливым дитятей, уже прощенным за шалости. — Сомневаюсь, что он убьет себя. Александр вспомнит о предначертании… Ты понимал бы, сколь он вынослив, если бы служил рядом с ним. Он и не такое выдержит.
— Человек не может обходиться без воды, — шепнул я.
— Что? — резко переспросил Гефестион. — У него есть вода, я сам видел.
— Ее в кувшине ровно столько же, как и в первую ночь, когда ты выгнал меня… Подумав, я добавил:
— Я приглядываю за подобными вещами, когда мне позволяют это делать.
Гефестион сдержался и на сей раз.
— Да, он обязательно напьется, я постараюсь уговорить его.
— Но не я? — теперь я сожалел, что не отравил этого человека в Задракарте.
— Нет. Потому что ты войдешь туда и скажешь, что Великому царю позволено псе.
Я собирался сказать нечто совсем другое, и уж в любом случае это никак не касалось Гефестиона.
— Воистину это так. Царь есть закон.
— Да, — удовлетворенно ответил Гефестион. — Так я и знал, что ты скажешь ему что-нибудь в этом роде.
— Почему нет? Кто окажет царю уважение, если предатели безнаказанно плюют ему в лицо? В Сузах человек, подобный Клиту, молил Сил Нога о той смерти, какую получил он.
— Не сомневаюсь, — сказал Гефестом.
Я вспомнил о криках Филота, но не стал напоминать о них, а лишь промолвил:
— Конечно, если б царь оставался собою, он не стал бы пятнать руки. Теперь он понял это.
Гефестион глубоко вдохнул сквозь зубы, словно бы с трудом сдерживаясь от того, чтобы размозжить мне голову.
— Багоас, — медленно заговорил он, — я знаю, что Великий царь волен поступать как ему хочется. Александр тоже это знает. Но он также помнит и о том, что он — царь македонцев, который не может преступить общий для всех закон. Он не может убить македонца — своими собственными руками или любыми другими, — пока за это не проголосует Ассамблея. Вот о чем он забыл.
Мне вспомнились слова Александра: «Ты не понимаешь, что я натворил».
— Не в нашем обычае, — сказал я, — так рано предлагать вино. Подумай, как его оскорбили!
— Я был там. Я знал отца Александра… Но это сейчас не важно. Царь преступил первый закон Македонии. Не сдержался. Этого он не может простить себе.
— Но, — вскричал я, — он должен простить! Иначе он умрет.
— Разумеется, должен. Как ты думаешь, чем сейчас заняты македонцы? Они созывают Ассамблею, чтобы судить Клита за измену. Они приговорят его, и тогда смерть Клита станет законной. Простые воины придумали это: они хотят, чтобы Александр простил себя.
— Но, — мой голос дрогнул, — неужели ты сам не хочешь того же?
— Хочу. — Гефестион старательно выговаривал слова, будто я мог не понимать греческий. — Да, но меня беспокоят условия, на каких он может на это согласиться.
— А меня беспокоит только он сам, — ответил я. Внезапно он закричал на меня, словно сотник — на непутевого воина:
— Глупый мальчишка! Да у тебя есть хоть капля мозгов? — Прежде он говорил со мною тихо, и от крика я отшатнулся, словно от удара. — Неужели ты до сих пор не заметил, — возвышаясь надо мной, Гефестион бросал слова вниз, уперев сжатые кулаки в бока, — что Александр ценит любовь своих воинов? Да или нет? Теперь подумай: эти люди — македонцы. Если ты до сих пор не сообразил, что это значит, тогда ты должен быть глух и слеп. В Македонии любой свободный человек имеет право поговорить со своим вождем с глазу на глаз; любой свободный человек — или вождь — может говорить с царем. И вот что я тебе скажу: они, эти люди, прекрасно понимают, что Александр убил Клита в пылу гнева, это могло произойти со всяким из них. Но если бы царь хладнокровно казнил его на следующий день, это уязвило бы их права, одинаковые для всех свободных людей, и их любовь к нему дрогнула бы. Если и ты любишь его, никогда не говори Александру, будто он стоит выше закона.
Говоря это, Гефестион понемногу остывал, и я ответил:
— Но Анаксарх уже говорил ему это.
— То Анаксарх! — Гефестион пожал плечами. — Но тебя он может и послушать.
Должно быть, эти слова дались Гефестиону с трудом. Мне надо было ответить той же искренностью:
— Я понимаю и готов признать, что тебе виднее. Ничего такого я не скажу, обещаю. А теперь могу ли я видеть его?
— Не сейчас. Я вовсе не сомневаюсь в твоем слове, но пока ему лучше будет побыть с македонцами.