Перстень Люцифера

Меньшов Виктор

Но это тоже после. А сначала был февраль. И барыня рояль продала, стали его выносить. А дворник очень пьяный был. И упал рояль с лестницы. И денег за него барыне не отдали. И плакала барыня, потому что - голод.

И началась революция. Ночью чуток постреляли, а утром везде музыка играла. Все ходят с красными бантами, обнимаются, целуются! "Свобода!" кричат.

А во дворе нашего дома лежал на снегу убитый ночью Вася-юродивый, который всю зиму босиком бегал. Он конечно дурачок был, но только совсем безобидный. Вынесла я из дома простынку,

мне барыня велела, н накрыла его. А он смотрел в небо голубыми глазами и улыбался чему-то.

Снег ложился ему на лицо и не таял.

А я вдруг вспомнила, как он прибегал к нам накануне Покрова, и я поила его чаем на кухне. И пришла барыня. А Вася пил чай из блюдечка и говорил, сияя голубыми глазами, что накануне праздника надо на ночь загадать желание, и просить Покрова, чтобы желание это исполнилось.

Барыня смеялась очень, и спрашивала Васю, что он сам просил у Покрова?

Вася размачивал в чае баранку, и смущался.

– Я, барыня, - говорил он, - сказал Покрову: Покров, Покров, покрой землю снежком, а меня сделай женишком.

Тут он совсем засмущался и убежал, схватив шапку. А барыня смотрела ему задумчиво вслед, и сказала:

– А ты заметила, какой он красивый, этот Вася? И за что его Бог наказал?
– и, помолчав, добавила.
– А, может, наоборот, полюбил он его, потому и отметил?

Вот, про революцию, значит. Ходили все веселые. Митинги разные, все что-то говорят, о чем-то спорят. А я все слушаю и ничего не понимаю.

И спросила я у барыни: почему так, люди что-то объясняют, глотки рвут, а я - дура - дурой, ничего понять не могу?

Барыня мне и говорит:

– Когда человека обмануть хотят, прямо об этом никто не скажет, говорят совсем наоборот, что хотят сделать лучше ему. А на самом деле хотят сделать лучше себе. Вот поэтому ты и не можешь ничего понять. Как же можно понять неправду?

– Да больно слова они красивые говорят. Прямо за душу слова берут эти самые.

Барыня моя совсем с лица загрустила.

– Господь судья им, - говорит.
– Только за то, что народ обманывают, не простит он им. А слова-то, конечно, красивые. Только было уже все это. И слова эти были.

– Когда же?
– удивилась я, - Почему я ничего не заметила?

– Давно это было. Во Франции, - рассмеялась барыня.
– И слова были, может, самые красивые слова в жизни: "Свобода", "Равенство", " Братство". Великие слова. Но кричали их, не понимая сути этих слов. Свобода - от чего? От нравственности? От моральных норм? Равенство - кого? Нищих? Не может же быть равенства богатых. Не могут все быть одинаково богатыми. Одинаково можно быть только бедными. Но кто вникает в суть в такие минуты роковые истории человеческой? Опьяненный музыкой слов, народ пошел на эту музыку, музыку прекрасных, но лишенных смысла слов, как на звуки дудочки гамельнского крысолова. И во имя этих прекрасных, но все-таки, всего лишь слов, люди стали убивать друг друга. А впереди были, как всегда - лучшие.

Если Достоевский говорил, что ничто в мире не может стоить слезы ребенка, то разве могут стоить большего слова? Слова, которые были, возможно, самыми великими в мире словами, стали ложью. Не может правда стоять на крови.

Стали люди судить других людей за то, что они думали по другому. Уничтожив врагов, принялись уничтожать друг друга. А потом пришли враги их врагов и уничтожили тех, кто остался. Не может революция быть справедливой. Революция - это кровь. И пожирает она лучших детей своих...

Я сказала барыне, что сейчас-то почти никого не убивают. А она усмехнулась и ответила, что каждая жизнь человеческая неповторима и единственна, и нет ни у кого права на эту жизнь, кроме как у Господа. И тот, кто присваивает себе такое право, тот вступает в войско антихристово.

И потом она сказала:

– Большая кровь, еще впереди. А малая уже у нас во дворе.

И я стояла у окна и смотрела на тело Васи-юродивого. Я не все поняла, что мне тогда барыня говорила, Многое мне позже только открылось. А голод все не проходил. И война не кончалась. На улицах по ночам стреляли. Костры горели, патрули ходили по ночам. Осень совсем ранняя пришла. С Невы снежные заряды приносило, холод.

Бегу я как-то по Литейному, припозднилась у подружки, замерзла. Смотрю костерок горит. Солдатики около него греются. Подбежала я к ним, погреться. Смотрю, вместе с солдатами, патруль рабочий. Курят, балагурят.

И подходит из темноты мужчина: высокий такой, только одет странно: в тулупе, а из-под тулупа ноги в кальсонах, и галоши на босу ногу. Это в такой-то холод! Ступни тряпками какими-то замотаны, вокруг шеи - полотенце. Солдатики у него сразу документы проверили, спросили его кто таков будет? Он и отвечает:

– Я - Председатель Земного Шара Велимир Хлебников.

Посмеялись солдатики, махоркой его угостили, картоху горячую из углей выковыряли для него. Глянулся он им сразу. Он рассказывал, как ехал в Питер в вагоне с тифозными и эпилептиками, боялся революцию пропустить.

Тут еще один на огонек подошел. Тоже высокий, красивый. Папаха на нем солдатская, а шинелка - вольноопределяющегося. А по виду - барин. Лицо благородное такое, на Пушкина похож, как в книжке. И кудрявый такой же.

Солдаты стали у него документы требовать. Тот, что Председателем Земного Шара назывался, говорит, что этого человека он знает. Это очень известный поэт. А солдаты ему говорят, что им он очень даже неизвестная личность. И проверить его требуется.

Председатель говорит:

– Вы не волнуйтесь, Александр Сергеевич, сейчас все уладим...

Я так и обмерла, как услышала.

– Да это же Александр Сергеевич Пушкин!
– кричу.

Тут все стали надо мной смеяться. Солдатики и говорят:

– У тебя, сестренка, совсем на морозе мозги обледенели. Пушкин когда как помер...

Документы в порядке оказались. Он в какой-то комиссии временного правительства у Керенского служил.

Этот, в тулупчике, с хлебной фамилией, завозмущался: