Первая любовь
Шрифт:
Вскоре на «Октябрь» пришли люди в военной форме и увели Грисюка
Гнусную биографию Грисюка мы узнали позднее после суда над ним. Свидетелями на суд вызывали Костиного отца, моего дедушку и еще многих других, которые знали, чем занимался Грисюк.
Настоящая фамилия Грисюка была Сазанов. Когда-то, еще до революции, он был надсмотрщиком в одной из далеких сибирских тюрем. Потом перебрался в Архангельск и работал официантом в трактире. Там ему и дали прозвище Шестерка. Одновременно он служил в охранке и доносил на «неблагонадежных». Тогда же Сазанов связался с иностранной разведкой.
Летом в жару он раздевался по пояс и с плеткой в руках ходил по лагерю. И заключенные видели на его груди жуткий символ смерти – татуированный синий череп. Сколько людей погибло от его руки! Сазанов – Синий Череп – застрелил на работе Лукина.
Убежать вместе с белыми Сазанов не успел. Чтобы спасти свою шкуру, он укрылся в одной из пригородных деревень, жил по подложным документам, а потом бежал на Новую Землю.
На Новой Земле он выдал себя за спасшегося из экспедиции «Ольги» матроса. Об этой экспедиции он слышал еще в Архангельске и разузнал о ней все, что было возможно. На Новой Земле он прожил три года. Он лгал нам, что знал моего отца, что прощался с ним, обнимал его. В действительности же он никогда не видел «Ольги» и не знал никого из ее команды. Деда Максимыча он мог помнить еще по тем временам, когда был официантом в трактире. Ведь Максимыча в Архангельске знали многие.
Лгал Грисюк нам и тогда, когда говорил, что не знал капитана Лукина. Лицемерными были его слова при разговоре со мной: «Так за что же его убили? Вот гады! А я что-то его не помню…» И это говорил человек, который собственноручно убил Олиного отца!
Скрываясь под видом промышленника на Новой Земле, Сазанов-Грисюк надеялся позднее, когда все «успокоится», скрыться за границу.
Он нарочно не стриг себе волосы и не брился, чтобы в Архангельске его случайно не могли узнать.
Решение суда было коротким: расстрелять!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ОБИДА НА КОСТЮ
Пока мы ехали до Кузнечихи на трамвае, мысль о Грисюке, убийце капитана Лукина, не покидала меня. Становилось жутко и противно, когда я вспоминал о том, что разговаривал с ним и верил ему. Ведь я даже приглашал его в гости, хотел познакомить с дедушкой и мамой.
Костин отец, Костя и Илько молчали. Конечно, они думали о том же, о чем думал я.
Внезапно хлынул грозовой ливень. Улицы мгновенно опустели. Прохожие прижимались к стенам домов, прятались в подъездах.
Туча была небольшая, но густая и тяжелая. Она повисла над городом и, казалось, застыла. Молнии, взметнувшись в кромешной черноте тучи, на секунду-две охватывали, словно пожаром, город. И гром был не глухой и раскатистый, как обычно, а трескучий, похожий на оглушительные взрывы огромных ракет.
Выскочив из трамвая и моментально промокнув, мы укрылись под железной крышей на высоком крыльце какого-то дома.
– Вот это дождь! – воскликнул Костя, вытирая платком лицо.
– Хорошо, – сказал отец Кости. – Воздух очистится… Да, чистить-то нам еще много нужно…
Я понял намек на Грисюка и ему подобных.
Туча отодвигалась от города и становилась пепельно-серой.
Дождь почти прошел, и небо заголубело. Все кругом заискрилось и засверкало. От деревянных тротуаров поднимался легкий пахучий парок.
Мы перешли по мосту в Соломбалу. Ярко зеленели кусты и деревья, омытые ливнем. Дышалось свободно и хорошо, идти было как-то легко.
Илько отправился к Чижовым.
Я пообещал попозднее зайти к Косте. Дедушки дома не было. Он уехал на рыбалку. Нет, видно, только смерть разлучит моего милого неуемного старика с его карбасом, с сетями, с далекими лесными речушками.
Мама несказанно обрадовалась моему прибытию.
Я ни словом не обмолвился о Грисюке, чтобы не расстраивать ее. Зато, войдя в комнату, сообщил:
– Знаешь, мама, меня и Илько приняли в комсомол. Мать взглянула на меня и улыбнулась.
– Какой ты комсомол, ведь тебе еще только пятнадцать лет?..
– С четырнадцати принимают, – возразил я. – Костю Чижова еще весной приняли. И потом, Костя у нас теперь машинистом на «Октябре». А в следующую навигацию и я машинистом буду.
Мама опять посмотрела на меня, подошла к столу.
– Оставался бы ты, Димушка, на берегу, – ласково и просительно сказала она. – Дедушка плавал, отец плавал, а до чего доплавались! Один без ноги остался, другой и совсем не вернулся. Лучше бы тебе на берегу…
– Нет, мама, я тоже плавать должен. Зачем же тогда было в морскую школу поступать? Я море люблю.
– А я опять переживать и беспокоиться должна. И так всю жизнь… А мне уже немного осталось.
– Что ты, что ты, мама! – испуганно сказал я. – Разве ты плохо себя чувствуешь, ты болеешь, да?..
– Нет, нет, я так просто… к слову…
После ужина я пошел к Косте. Где-то в моей душе теплилась затаенная надежда – встретить Олю. Дважды я прошелся по нашей тихой улице, но не встретил никого из знакомых. Маленькие ребята у дома, где жил Гриша Осокин, играли в казаки-разбойники. Они делились на команды, и я слышал их шумные крики, такие знакомые мне с детства.
Минуты две я постоял около смущенно поглядывающих на меня ребят. Когда-то мы здесь так же играли, спорили и дрались.
Я вышел на набережную реки Соломбалки. Речка обмелела. Бесчисленные карбасы и лодки стояли, уткнувшись носами в илистые берега.
Я оглянулся. Далеко в пролете нашей улицы было видно похолодавшее багряное солнце. Вечер был тихий. Березы и тополя дремотно склонялись над заборами и крышами маленьких одноэтажных домов.
Отчаявшись встретить Олю, я пошел к Косте.
Все сидели за столом после чаепития и слушали Чижова. Костин отец рассказывал о Мудьюге и о Грисюке-Сазанове. «Всего этого не знает Оля, – подумал я. – Она не знает, как погиб ее отец, капитан Лукин. Если бы она знала, что мы привезли его убийцу на своем пароходе!»