Первая месса
Шрифт:
— Знаешь, я тебе тоже завидовал, — сказал Адам, пораженный, как такая простая мысль до сих пор не приходила ему в голову. Он завидовал странной хрупкости — будто вся сила Абелева тела перешла ему в мозги. Завидовал огромным книгам, которые тот читал: Адам пару раз наугад открывал их — и не понял почти что ни строчки. Завидовал загадочному призванию, этому тонкому свету, озарявшему черты брата изнутри, когда тот перебирал свои четки или просто молчал, глядя на закатный огонь в небесах, и казалось, что он видит больше и глубже, чем другие, потому что с ним говорит Господь. Тот, Кто Адаму казался безликой, скорее пугающей, хотя и прекрасной
— Я тоже завидовал тебе, — просто сказал он, не зная, как все объяснить — и надеясь, что Абель сам его поймет. Потому что они были полностью квиты и теперь могли наконец — перед самым концом — полюбить друг друга по-настоящему.
— И… Я хотел тебя убить ночью. Тут, на острове.
Абель глазами ответил — да, понимаю. Да, я знал. И Адам понял, что брат правда знал — в ту ночь он только притворялся спящим, сквозь опущенные ресницы глядя на своего брата и ожидая удара в шею ножом. И еще он ответил глазами, что нет нужды просить прощения, и не нужно долгого искупления, все прощено уже давно, сразу, может быть, даже заранее. Даже до нашего рождения. Довольно было сказать, чтобы прощение само нашло нас.
Грудь его вздымалась часто, как у умирающего зверя. Адам видел, как умирает подстреленный лось. Он часто дышал — походя на живой дергающийся валун, поросший шерстью — и косил налитым кровью глазом на стоявших вокруг него людей. Людей, смотревших и собиравшихся окончательно выбить из большого тела лосиную жизнь.
— Знаешь, я понял… — Адаму пришлось нагнуться к губам брата, чтобы расслышать его голос. — Я понял, кто толкует книгу Иова. Кто один может…
— Ты о чем?
— О Боге, — отозвался Абель. И выдохнул.
Теперь он, кажется, в самом деле мог говорить о Боге.
Адам чувствовал на щеке его дыхание — это была жизнь, с каждым прерывистым вдохом она удалялась из тела. Как воздух, уходящий из надувной лодки. Из лодки, которая толчками погружается в воду собственной смерти.
Адам потянулся и поцеловал брата в лоб.
До сих пор он целовал Абеля только единожды в жизни. Тогда ему исполнилось четыре года, и он только что научился целоваться. Маму и бабушку — тогда еще была жива бабушка — это ужасно умиляло, и вдохновленный своим успехом толстоногий бутуз Адам топотал по всему дому и каждого встречного обхватывал руками, издавая ртом так полюбившийся старшим чмокающий звук. Адаму подсунули под нос некий кулек, увенчанный страшненькой красной головкой; кулек появился в доме совсем недавно и условно назывался «братик». «Поцелуй-ка братика», — сюсюкая одновременно с обоими сыновьями, предложила мать — и Адам послушно чмокнул сморщенное крохотное личико, чем вызвал новый всплеск умиления.
И вот теперь — второй раз…
Кожа Абеля под губами старшего брата была соленой и страшно сухой. И уже не теплой — как будто Абель, заговорившись, пропустил момент собственной смерти. Это не испарина выступила на лбу — нет, сверху накапала туманная морось. Начинал опускаться туман.
— И еще одно, — прошелестел умирающий, выталкивая наружу слова в промежутках между свистящими вдохами-выдохами.
— Да… братик?
— Когда я умру… Ты должен будешь…
— Что?..
Адам понял, что тот сейчас скажет, за миг до того, как прозвучали слова. И отозвался так же, как тогда в разговоре с ночным дьяволом.
— Нет.
— Да, Адам, — строго, даже яростно приказал Абель, всю оставшуюся силу вкладывая в просящий взгляд. Будто весь человек стал взглядом, потому что иных сил, кроме силы глаз, у него уже не осталось.
— Я не буду этого делать. Будь я проклят, если сделаю.
— Адам… ради Бога. Ты должен. Когда я умру, ты съешь мое тело. И будешь жить дальше.
Адам бессильно помотал головой. Он знал, что Абель не просит — приказывает. Он знал, что не сможет ослушаться его приказа. И умолял только об одном — отменить предсмертный приказ.
— Почему… я должен?
— Потому что я этого хочу, — ответ был так тих, что Адаму пришлось наполовину читать его по движению губ. Язык, мелькавший между ними, тоже стал голубоватым. Абель умирал, и что бы ни было его жизнью — оно уходило из него на глазах.
— Может, ты еще и не умрешь. Может, мы будем жить оба… И ты станешь священником… А я…
Адам плакал. Он не плакал давно, с того дня, когда слышал рокот моторки (по местному островному времени это называлось «давно») — а тут вдруг прорвало. Полосы воды, стекавшие по щекам, не мешали ему говорить; он и заметил их только тогда, когда несколько капель упали на лицо его брата.
— Я и так… стану священником.
— Что?..
— Неужели ты еще не понял. — Глаза Абеля, восемнадцатилетнего старца, две дыры в сияющую вечность, объясняли все, на что он уже не имел слов. — Пресуществление. Хлеб и тело. Только хлеб и тело… Годятся, чтобы стать телом Господа нашего. «Примите и ядите от Него все; ибо это есть тело… тело мое, которое… За вас и за многих будет предано». Это мой шанс. Это… мое призвание. И про зерно, которое не даст плода, пока не умрет… помнишь?..
Нет, Адам не помнил. Он ничего не помнил. Ни вкуса хлеба, ни света солнца. Ни лица своей девушки. Но он еще не настолько ослеп, чтобы не отличать истину ото лжи.
— Обещай, — прошелестел Абель. И последние силы его ушли на то, чтобы поднять руку — ту самую, опутанную четками — и сжать ладонь брата. Совсем слабо. «Кто хочет помериться силой рук с атаманом?..» Что это, откуда? А, из другой жизни. Жизни совсем других людей.
— Обещаю, — сказал Адам, давясь слезами. Но все-таки разглядел, даже сквозь лупы огромных капель, что его брат удовлетворенно улыбнулся.
— Хорошо… Это хорошо.
— Что я могу сделать для тебя? — спросил Адам, не уверенный, что внятно выговаривает слова.
— Посиди рядом, пока все… не… кончится. Умирать так… одиноко.
Когда сумерки стали синими, Абель попросил брата молиться. Его больше не тошнило, он только часто дышал — и дыхание выходило из тела все с большим трудом. Из такого холодного тела — такое горячее дыхание. Сухое и горячее, как пустынный ветер. И совсем без запаха, будто внутри у Абеля все сгорело. Или выскочило наружу в непрестанной рвоте.
— Я… не знаю нужных молитв.
Адам слышал, как читают над умирающим (тогда умирала бабушка) — какие-то специальные слова, отрывки из Писания, и еще что-то на латыни. Ничего этого Адам действительно не знал. И, помнится, у изголовья бабушки зажигали толстую желтую свечу, называемую «сретенской». Сретение — встреча Симеона с Господом, в воспоминание о ней и зажигают сретенские свечи у ложа человека, который готовится к подобной же встрече…