Первенец. Сборник рассказов
Шрифт:
Шли долго, обходили стороной неприбранные пашни, прижимались к лесу, досадовали на свежевыпавший снег, с детской наивностью радостно рассказывающий всем кому ни попади, кто и когда по лесу бродил. А случилось так, что зря они снежок хаяли. Часа через два неустанной ходьбы, когда вышли разведчики на заброшенную дорогу, указал он им на проторенный по свежей пороше первопуток. Мишаня, чуявший удачу за версту, аж пританцовывать стал от возбуждения:
– «Ты только глянь, зяма, – указывал он на четкие отпечатки автомобильных протекторов и на следы лошадиных подков, – это только немец может додуматься, чтобы посередь зимы за лошадь вместо саней колеса цеплять. А колес никак не четыре было, а всего два. Как думаешь, что фрицы по этой дороге тащили? У артиллерии колея шире
В одном Мишанька ошибся – во времени. Не прошло и двадцати минут, как стало слышно, что где-то побрякивает на ухабах явно порожняя посудина. А еще немного погодя, явил себя пред ясны очи ухоженный савраска с той самой походной кухней, с восседающим на широкой саврсаскиной спине супочерпием унтер-офицерского звания. Всего в двух верстах от линии фронта чувствовал он себя в полной безопасности. Даже автомат, и тот болтался на луке седла. В ситуации этой Мишаня превзошел самого себя – дико кривя рот, будто его судорогой сводило, вытянув шею и задрав голову, издал рядовой Мосин протяжный душераздирающий волчий вой, да такой, что кровь в жилах стыла, от ужаса безысходного. Всхрапнул дико коняга, да и ломанулся прочь от этого воя, не разбирая дороги, сметая все на своем пути, сбросив седока, опрокинув походную кухню, оборвав постромки. Унтер-офицер даже не сопротивлялся, лежал, покорно задрав лапки.
– Не зашибся, милок? – Мишанька на радостях разразлюбезничался не в меру, помог немцу подняться, отряхнул с шинельки налипший снег, не забыв, однако, обшарить и шинельку, и китель.
Семен тем временем спешил к застрявшей между сосен опрокинутой посудине, шкрябал половником по днищу, прикидывая, что макароны еще даже не остыли. Нашелся и хлеб, и ложки, немецкого покроя, и котелок – что ни говори, а все– таки обстоятельный народец немцы.
Харчи – харчами, а только надо было поскорей убираться подальше от дороги. Вглубь леса, даже и по проторенному следу, немец сунуться побоится – не у себя дома. Главное, чтобы они своего кашевара не сразу хватились. Но тревогу никто так и не поднял. До болотца добрались еще засветло и, едва дождавшись темноты, пошли по броду, потом по проходу в минах, а еще чуть погодя зазвучала сладчайшая из всех музык: «Стой! Кто идет?».
– «Васька, щас ты у меня узнаешь, кто идет! Ты гранату на вкус давно пробовал?», – Мишанька радостно и не таясь, орал на весь лес, весело и самозабвенно костерил ни в чем неповинного Васю Истомина. Ну, да тот тоже в долгу не остался.
– «Мосин, ты что ли? Ступай, откуда пришел. Мы по вам с Заварзиным уже поминки справили и с довольствия вас сняли. Так что, поворачивай оглобли!» А сам аж захлебывался от радости, что ребята живы-здоровы и не порожняком до дому добрались.
– «А мы, грешным делом, вас и вправду схоронили. Вчера, когда немцы нешутейно палить начали, а ни тебя, ни Семена к утру не было, решили, что головы свои вы там оставили. А нынче по всем приметам видно, что вам еще долго землицу топтать. И унтерок ваш ко времени угадал – комбату штабисты всю плешь проели».
«Язык» и впрямь полезным оказался. Возил он свою кухню по разным точкам, что само по себе уже о многом разведчику рассказать может. Опять же, за провиантом на склад его и снаряжали. Сам он столовался при штабе и у штабных своих считался нужным человеком. Наверное, это во всех армиях мира так водится – с мелким интендантишкой приятельство поддерживать. В общем, после его баек, было что на карту нанести, было и что в оперативной сводке указать.
А на Сему с Мишаней пошло от комбата наверх служебное представление и вскоре к отважной медальке добавилось у обоих по «Красной Звезде». Да только после памятной той прогулки за языком не радовался Семен ничему, не отпускал его Бауэр. То вдруг замаячит в артиллерийском прицеле его долговязая нескладная фигура и, обернувшись, подмигнет ехидно, то вообще во сне
После таких видений тот сам не свой ходил, а потом и вовсе стал готовить себя к подвигу. Но то, что он сам себе пытался объявить подвигом, на самом деле погибелью попахивало.
Мишаня чуял, что с другом что-то неладное происходит, помалкивал до поры до времени, но глаз с Семена не спускал.
Сема до своего «подвига» недолго созревал, а как созрел, так и подгадал под себя случай удобный. Дождался, когда немец на контратаке будет у нас высотку отбивать, да и поднялся из окопа в полный рост, попер на фрица, щедро поливая из автомата слева-направо, орал дико, с жизнью прощался. Только и в этот раз не судьба была Заварзину голову сложить – Мишаня начеку был. Бросил впереди друга своего две шашечки дымовые и за Семеном вслед кинулся. Сбил его с ног, да по сопатке съездил разок, а потом уже под завесой дымной стащил в окоп.
Видать, высотка та немцу до зарезу нужна была. До вечера еще дважды контратаковал, но отстояли солдатики неказистую эту горочку. Вечером ждала Сему нехитрая солдатская терапия. Навалились разведчики на него оравой, содрали штаны вместе с кальсонами, задрали гимнастерку и стали охаживать в два ремня солдатских. Били немилосердно, без всякой жалости – знали, что ремень больно сделает, а покалечить – не покалечит. Скоро искры, из глаз Семиных снопами сыпавшиеся, обратились сплошным пятном красным. Закричал Семен от боли невыносимой: «За что, братцы? Мишаня, нешто ты мне «языка» того простить не можешь?»
– «Не в «языке» дело, зяма, а в тебе, брат, в тебе. Ну, чего ты на рожон прешь? Костлявая тебя не привечает, так ты сам за ней приударить решил? Я эту болезнь пехотную за неделю чую. От нее лучшего средства, чем ременная терапия не существует – это еще отцы наши в первую войну знали. Через ремень мозги либо напрочь съедут, либо на место встанут. Хлебни-ка вот негрустинчику, да до утра оклемывайся».
Потом Сема часто вспоминал эту порку. Вспоминал и удивлялся – неужели это он, гвардейский разведчик Семен Заварзин сам себе смертушку уготавливал, да еще «подвигом» каким-то прикрывался. А дружку своему беззаветному, за порку ту приснопамятную, Сема стал считать себя обязанным по гроб жизни. Ведь отстал-таки от него Бауэр, не приходил больше. Мало-помалу стала отогреваться душа солдатская. Война – войной, но и на фронте нет-нет, да и выпадет минутка затишья, когда оторвет солдат глаза от кутерьмы кровавой, обернется по сторонам и, вдруг, обрадуется свету белому, щебету птичьему и травам зеленым. Вспомнит он, что где-то далеко-далеко на смоленской земле, с именем его встает и с именем его засыпает родная его мати, ощутит всем своим существом, ею в свет препровожденным, как гонит от него костлявую горячая ее молитва.
А еще – Мишаня…. Где еще встретишь такую душу щедрую, на все обиды не ответную, но изъяна лживого никому не прощающую. А если и стырит что, так не из корысти вовсе, а азарта ради, и для того, чтобы у всех смертных шансы уравнять.
С костлявой у Мишаньки отношения были свои, особенные. Не то, чтобы он от ее ухаживаний бегал, нет. Просто, он ей свиданку назначал если уж не на родном погосте, то, на крайний случай, где-нибудь в Берлине. Она вроде бы и согласилась, да передумала и на свой лад все перекроила. И гнездышко для встречи отвела самое наипрекраснейшее.
Весь Мемель прусский полыхал пожаром, взирал на входящих наших бойцов пустыми глазницами оконных проемов полуразрушенных зданий, а этот флигелек выглядывал из садика чистыми окошками с занавесочками, хвастался новой черепицей. Тут бы и насторожиться Мишане, заподозрить подвох коварный, да уж больно этот флигелек на детскую сказку был похож. Поддался Мишанька сказочному очарованию, решил мечту свою детскую пальцем потрогать, побежал по аккуратной гравийной дорожке, взлетел на крылечко расписное и скрылся за дверью. Минуты не прошло, как вылетели стекла в окнах от взрыва нешуточного, и флигелек враз потерял свое очарование.