Первичный крик
Шрифт:
Диалектика паранойи, как и диалектика любого нереального поведения, заключается в том, что чем ближе к сознанию подбирается болезненная правда, тем дальше стремится личность от нее ускользнуть. При этом расстояние от реальности может варьировать согласно взгляду первичной теории — чем ближе пациент оказывается к своему чувству, тем ближе становится он к реальности внешнего мира, тем острее будет он вглядываться в других людей, тем глубже будет осознавать социальные феномены. Чем сильнее блокирована внутренняя реальность, тем больше искажено восприятие реальности социума. Таким образом, параноик, в своем отчаянном стремлении бежать от собствен ной правды должен изменить — весьма странным подчас способом — реальность
Истинный контакте реальностью — это всегда внутренний процесс; психологическая защита воздвигается против внутреннего, а не внешнего мира. Шизофреник, в действительности, боится не других; другие лишь высвобождают в нем страх перед собственными чувствами. Очень многие пациенты, прошедшие курс первичной терапии, начинают прикасаться к своему лицу или к каким-то предметам, говоря, что у них такое ощущение, словно они впервые в жизни прикоснулись к реальности и почувствовали ее (речь идет о внешней реальности).
Паранойяльные проекции могут дать нам ключ к пониманию того, что находится в первичном пуле. Но попытка проанализировать эти символические проекции, попытка войти внутрь иллюзорной системы и прочувствовать притворство пациента или обманом вывести пациента из круга его нереальных, искусственно сфабрикованных идей, как мне кажется, является бесцельной. Параноика, как и любого другого больного человека, невозможно отговорить чувствовать его боль.
Поскольку диагностические категории психозов (кататония, шизофрения, маниакально–депрессивный психоз и паранойя) практически не влияют на методы их лечения, то диагноз, сам по себе, не играет существенной роли для больного. Если больной способен к межличностному контакту и общению, то, вероятно, он излечим.
Решающей является концепция невроза и психоза, как средства психологической зашиты. Критический момент настает, когда возбуждается чувство — человек может ощутить их или отрицать их; в последнем случае, в процессе отрицания возникает душевная болезнь. Маленький ребенок отрицает свои чувства— свое реальное «я» — и становится кем-то другим, таким, каким его хотят видеть родители. Его невроз — его защита. Взрослый, отрицающий свои первичные чувства, может сорваться и тоже стать кем-то другим; только этот другой может справиться с реальностью— Наполеон, Муссолини, Папа Римский. Нервный срыв аналогичен первичному состоянию — но достигнутому без участия психотерапевта. Срыв — это начало ощущения первичного чувства и стремительное и паническое бегство, попытка спрятаться от нестерпимого ужаса в закоулках нереальной ментальности. Первичное состояние есть такой же прорыв к чувству сквозь стены систем психологической защиты.
Если находится человек, к которому маленький ребенок может обратиться со своими первичными чувствами, человек, который поможет ему понять, что он чувствует, человек, который сможет поддержать его, то велик шанс того, что сознание ребенка не расщепится, и он не станет кем-то другим. Точно также, если взрослый человек находит другого человека, который поможет ему ощутить и осознать его чувства, и поможет ему пережить процесс этого осознания, тоне происходит дальнейшего расщепления и перехода невроза в психоз. Такой пациент может прорваться только к себе — а это не болезнь, а выздоровление.
Ниже я приведу историю лечения страдавшей психозом женщины тридцати пяти лет, у которой до лечения были иллюзии и галлюцинации — она слышала голоса, говорившие с ней и руководившие ее действиями. За время лечения, то есть, за один год, она пережила более шестидесяти первичных состояний (судороги, падения с кушетки, попытки спрятаться под столом), и в настоящее время у нее нет никаких признаков рецидива психоза. Теперь пациентке снятся реальные сны, и она перестала слышать голоса, которые преследовали ее в течение многих лет.
Жизнь этой женщины настоятельно требует описания. В возрасте трех с половиной лет ее зверски изнасиловал и едва не убил пьяный отец–садист. Расщепление сознания началось именно тогда, с изнасилования, воспоминание о котором возникло у больной только во время двадцатого первичного состояния. Когда она вспомнила этот эпизод его детали возникали в памяти не сразу, а по очереди, в каждом следующем первичном состоянии. Для того, чтобы это потрясшее ее переживание вновь сложилось в цельную картину, потребовалось еще около двадцати состояний.
После того страшного события душа пациентки раскололась на два независимых друг от друга «я», на две отдельные личности. С каждым годом она все больше и больше подпадала под влияние голоса, который приказывал ей поступать тем или иным образом. Только голос ее реального «я» позволил пациентке остаться в живых. «Она помогла мне прожить все эти годы», — говорила больная позже. После этого она принялась обсуждать свои разделенные личности:
«Стала ли я безумной только ради того, чтобы слышать, как мое «я» поет, словно индианка в лесу? Сошла ли я с ума для того только, чтобы она говорила мне, как поступать, что видеть и чего не видеть? Думаю, что на эти вопросы надо дать утвердительный ответ. Я не видела и не замечала реального мира, потому что жила в своей первичной боли. Я избегала всякой мало–мальски страшной ситуации, боясь, что она всколыхнет и поднимет на поверхность весь тот ранний детский ужас. Думаю, что я жила в безумии, потому что не могла его чувствовать. Я никогда не пыталась задуматься о том, что со мной случилось; да что там, я даже не могла вспоминать об этом. Из страха окончательного саморазрушения мне приходилось проецировать чувство страха во внешний мир — на других людей.
Думаю, что мое сумасшествие было вызвано слишком сильной болью, и под сумасшествием пряталась реальная первичная боль, перед которой я не смогла бы устоять, не смогла бы ее выдержать. Теперь я понимаю, что подавила все свои чувства, ибо они могли привести меня к первичной боли. Может быть, разница между мною и другими людьми заключалась в том, что я видела свои собственные чувства во всех окружающих, хотя эти люди просто поступали так, как им велели их чувства. Так как все, что меня окружало, пока я росла, было одним сплошным сумасшествием, то так ли безумна была я, отказываясь видеть что бы то ни было в истинном свете? Может ли желание выжить любой ценой быть названо безумием, если оно означает внутреннее умирание одной части души, которая омертвела только ради того, чтобы оставшаяся часть могла жить? Если бы я ощутила и прочувствовала весь тот ужас, в котором я жила, если бы я не заслонилась от него неким воображаемым миром, понимая, что меня никто не услышит, если я скажу правду, то у меня нет никаких сомнений, что я никогда не вышла бы из этого кошмара живой».
Совершенно ясно, что безумие этой женщины было зашитой от боли. Жизнь с матерью, которая держала дочь рядом с ненормальным садистом–отцом, возникшее в самом раннем возрасте подозрение, что матери наплевать на нее и более того она, возможно, желает смерти дочери — это слишком непомерное переживание для маленького ребенка. Ей не к кому было обратиться. Позже эта пациентка говорила мне:
«То, что было абсолютно невозможно принять, так это понимание того полного презрения, которому я подверглась без всякой вины с моей стороны, если не считать того, что я просто выжила в этом доме. Я пыталась быть хорошей, тихой и послушной, все время думая, что со мной, должно быть, что-то не так, если со мной так плохо обращаются. Я не понимала, что это они были безумны, когда я была совсем маленькой. Я изо всех сил старалась быть хорошей, чтобы понять, почему мать так ненавидит меня. Я думала, что она сама подложила меня отцу, потому что я была плохая; может быть, я виновата в том, что он так со мной обошелся».