Первое правило королевы
Шрифт:
К тому времени, когда Инна оказалась в Белоярске, версия, та самая, которая для «внутреннего пользования», а не для прессы, поменялась — самоубийство, вне всяких сомнений. И поза, и пистолет, и время классическое — зыбкая грань между ночью и утром, когда демоны выбираются из своей преисподней и, злобно скалясь, начинают грызть и терзать слабый человеческий мозг, подкидывать гадкие мысли и сооружать чудовищные образы, спасение от которых — только смерть. Уйти, не жить, не смотреть, кануть в небытие и беспамятство.
Слаб человек, слаб. О чем ты думал, Анатолий Васильевич, когда приставлял к голове холодное, гладкое, страшное дуло? Кто тебя под руку толкал? Что ж ты так… не устоял? Как ты мог?..
Инна скорбно кивала, соглашалась, теребила в кармане зажигалку — и не верила в версию самоубийства.
Она мало знала Мухина, но и того, что знала, было достаточно, чтобы не верить.
Он был «медведь, бурбон, монстр» — такой же кадровый работник, как Симоненко, закаленный «партийным аппаратом» и отобранный той системой для руководства той страной. Он был твердо убежден, что все, что делает, — только во благо, даже когда во вред, все равно «во благо».
Он не лез в крупный бизнес, не пытался прижать криминал, не удалял от власти олигархов и не ссорился с федеральной властью. Он был вполне удовлетворен положением, которое занимал, и даже верил в то, что он на самом деле губернатор — кортеж состоял по меньшей мере из четырех машин, мигалки заполошно мигали, гаишники вытягивались вслед по стойке «смирно», личный самолет с красным бархатным салоном исправно возил его в Москву и обратно, колхозники и колхозницы встречали с рушниками и караваями. В Кремле его тоже принимали с почетом, без рушников и караваев, правда, но вполне уважительно, и он, давая интервью, говорил, намеренно и значительно окая, соблюдая максимальную «близость к народу»: «Когда губернаторская власть сильна, когда она уважаема, тогда и порядок будет!»
За ним не было никакого бурного криминального прошлого, он не являлся ставленником «промышленных группировок», единственной серьезной его бедой был сын, не удавшийся во всех отношениях.
— Ты на машине, Инна Васильевна, или подвезти тебя?
— На машине, спасибо.
Бессменный Осип, наверное, уже все газеты прочитал, все кроссворды отгадал, всю музыку послушал, все прутья в кладбищенской ограде сосчитал.
…Что покойный Мухин делал ночью в кабинете?! Он никогда не работал по ночам! Он всегда говорил, что «после девяти он не губернатор, а нормальный мужик», и бравировал, и гордился этим! Модные штуки — работать, мол, работать и работать — нисколько его не занимали. Он был слишком уверен в себе, чтобы тратить на работу времени больше «положенного».
…Откуда у него пистолет? Нет, конечно, он вполне мог купить его, или получить в подарок, или найти на улице, но все это невероятно, невероятно!.. Он не испытывал ни тяги, ни интереса к оружию — в силу возраста и положения, которое занимал довольно давно. Мальчики от политики, только что выскочившие ниоткуда и гордившиеся своей «причастностью» — пистолетами, джипами, мигалками, охранниками, тысячедолларовыми костюмами, — изгонялись из его окружения немедленно. То есть, разумеется, оставались на своих постах, но больше доступа к губернатору не имели — чтобы не раздражать батюшку.
…Почему он застрелился? Ничего такого не происходило — президент не вызывал его на ковер, счетная палата не проводила расследований. Правда, криминал воевал с криминалом, но так было всегда. Выборов и тех не предвиделось в ближайшее время, только через два с половиной года, и рано еще думать с холодеющим сердцем — как там дальше?!
Что могло случиться, что заставило «медведя, бурбона и монстра» в ночном кабинете приставить к виску холодное дуло?! Почему именно сейчас?! Или узнал то-то такое, о чем во врачебном диагнозе говорится — несовместимо с жизнью?
Что? От кого? Когда?
И — самое главное — ни вопросы, ни ответы не могли иметь к Инне отношения. Не только непосредственного, но и вообще никакого!.. Зачем так настойчиво прятала лицо Любовь Ивановна, зачем звала ее к десяти на городскую квартиру?
Осип Савельич, завидев ее, выскочил из машины и распахнул дверь в теплое и душистое нутро — она не любила в салоне сигаретной вони, и водитель смолил свои «самокрутки» только на улице. Стуча зубами, Инна пробралась на переднее сиденье и повернула к себе вожделенную решетку отопителя. Оттуда ровно и сильно дуло теплом, и она замерла, закрыв глаза.
— Где это видано, чтоб на кладбище по три часа!.. Ишь, развлечение какое выдумали — как будто не в последний путь, а в армию провожают!
— Ладно тебе, Осип Савельич.
— Да ничего не ладно. Смотри, синяя вся! Может, выпьешь вот тут у меня… один глоток. Для здоровья.
Инна открыла глаза и покосилась на своего «кулака и белобандита». Он выудил из кармана плоскую металлическую флягу и тыкал ею Инне в бок — переживал за ее здоровье. Угрюмая физиономия выражала заботу пополам с досадой.
Старый друг. Боевой товарищ. Член семьи.
— Давай, Осип Савельич.
Осип проворно отвинтил крышечку, сунул фляжку Инне под нос, а сам опять зашуровал в кармане, отодвинувшись к самой двери.
Она глотнула теплой водки — изрядно. Не поперхнулась, но задышала ртом.
— На, закуси, закуси скорее!
В пергаментной бумажке лежали три толстых куска сальной от тепла колбасы и залоснившийся кусок сыра. Инна отщипнула сыр.
И водка, и колбаса с сыром были взяты на кладбище специально для нее, и она умела оценить это. Осип никогда не пил — ни за рулем, ни без руля. В молодости набаловался, хватит, — так это называлось.
Она тоже о нем заботилась. В ресторанах всегда заказывалась и упаковывалась отдельная порция, отправлялся официант — специально для него. Она никогда не держала его «просто так», лишь бы стоял, не вызывала без нужды, не хамила ему и не помыкала им.
Вдвоем они были отличной командой, хоть Осип терпеть не мог ее мужа и никогда и никуда его не возил.
— Найми ему такси, Инна Васильевна, — как-то сказал он в сердцах, — а у меня машина того… сломалась.
Инна не стала уточнять, что случилось с машиной, которая только утром исправно отвезла ее в Совет Федерации, и Виктор поехал на такси.