Первомост
Шрифт:
Вот так они и поговорят с Мостовиком, и тот узнает о нраве Маркерия и будет спокойно ждать, пока хлопец где-то набегается и возвратится в Мостище, а тем временем и Воеводиха, может, оставит свои половецкие прихоти и примется за еду и питье, ибо и так уже похожа на засушенную саранчу.
Положай так складно построил разговор с Воеводой, что даже повеселел и хитро подмигнул Немому, ибо понимал, что его старый товарищ пришел вместе со Шморгайликом не ради помощи воеводскому прислужнику, а для того, чтобы в трудную минуту не дать своего друга в обиду. Немой, правда, не ответил на подмигиванья Положая, но это не беда.
Беда началась на воеводском дворе. Все хитро выстроенное сооружение Положая сразу же рухнуло, потому что Мостовик не захотел не то чтобы разговаривать с приведенным, но даже взглянуть на него.
– В поруб!
– коротко велел Воевода, верно рассудив, что напуганного спрашивать - лишь время зря терять.
И Положая бросили в поруб, бросили быстро, беспощадно, молча. И кто же это сделал? Первейший его друг и товарищ - Немой.
Нет правды на свете. К этой мысли придет Положай не сразу, а немного погодя, сидя в темном, глубоком порубе, голодный, мучимый жаждой, в отчаянии и смраде.
Еще он подумал, что хотя и хитрый, да глупый. Потому что сколько ни скрывал свою хитрость, а пустить ее в дело так и не сумел как следует. Нужно было не выдумывать разговор с Воеводой, а сослаться на естественную нужду, зайти за кусты где-нибудь на леваде и дать деру следом за Маркерием, - вот это была бы настоящая хитрость!
А Лепетунья, не ожидая новой беды, потому что и так имела горя вдоволь, сидела у себя дома и ждала возвращения Положая. Так горлица сидит, горюя, на сухом дереве, хотя вокруг множество деревьев зеленых и пышных. Тяжело людям, когда несчастье падает сразу на всех, но еще труднее тому, на кого несчастье падает в одиночку, когда нет сил его перенести, когда приходят либо отчаяние, либо безнадежность страшная, черные думы о конце всего на свете.
Лепетунья сидела и не думала уже ни о чем, охваченная горем, не в состоянии даже придумать что-либо в утешение самой себе, поэтому, когда скрипнула сенная дверь, она даже не знала, что подумать. Сгоряча подумала: "Маркерий!" Потом уже спокойнее: "Положай!" Но она ошиблась.
Пришла Светляна. Остановилась у порога, бесстрашно вошла в комнату, спросила шепотом, еще не осмотревшись, есть ли здесь кто-нибудь:
– Вы тут?
– Тут, - шепотом ответила Лепетунья.
– Они бросили его в поруб, - скороговоркой сообщила Светляна.
– Кого?
– спросила Лепетунья, будучи не в состоянии сделать выбор между сыном и мужем, еще надеясь без надежды, что в поруб брошен и не Маркерий, и не Положай, а кто-то третий, возможно даже Немой.
– Дядьку Положая, - испуганным голосом произнесла Светляна и должна была отпрянуть к косяку, ударенная в грудь причитаниями Лепетуньи:
Муженечек мой, моя отрада,
За твоей спиной, бывало, притаюсь
И никого на свете не боюсь!..
Но девочка за эти дни как-то словно бы повзрослела от горя и муки, неожиданности ее не пугали, не испугал и теткин крик, она не отшатнулась, не бросилась утешать Лепетунью, а все так же шепотом, не отходя от порога, велела:
– Не причитайте, а идите за мной!
И Лепетунья пошла. Опытная, умная, хитрая, в конце концов, женщина, самая большая выдумщица в Мостище, а следовательно, самая независимая душа в слободе, послушно пошла за тоненькой девочкой, белевшей в темноте, будто тонкая свеча. И не в состоянии была вспомнить, куда и зачем ведет ее Светляна, приходя в ужас от одной лишь мысли о том, что могло случиться с Положаем во дворе Воеводы, а может, и не только с Положаем, может, и Маркерий тоже там пойман, схвачен, - проклятый двор этот со своей зловещей таинственностью умел прятать людей так, что исчезали они бесследно, исчезали даже их имена, никто не смел ни допытываться, ни вспоминать, перед воротами этого двора, охраняемого круглосуточно, останавливалась, разбивалась, умирала человеческая фантазия, поэтому, когда Лепетунья увидела в темноте высокие ворота, сердце в ней словно бы умерло от безнадежности, вся она как-то одеревенела, с трудом прошла мимо стражника, пропустившего ее по знаку Светляны, точно так же оцепенело двигалась за девочкой дальше, не понимая, куда они идут, не веря, что и сама когда-нибудь возвратится к жизни, будет любоваться звездами и зелеными травами, будет расчесывать волосы и слагать свои бесконечные рассказы, журча подобно весеннему ручейку. Светляна привела Лепетунью в свой дом, а точнее, в дом Немого.
Дверь за ними закрылась, тихо и темно закрылась, и внутри была темнота, невозможно было увидеть, что там было, никто не мог подслушать голосов, потому что какие же голоса там, где Немой. Возможно, Немой крепко спал, утомленный всеми тяжелыми для него днями, в особенности днем последним, хотя и трудно предположить, чтобы он мог спать в то время, когда Положай сидел в порубе, а его светлокосая жена где-то ждала если и не самого мужа, то хотя бы утешительной вести от него, то есть от Немого. Как бы там ни было, но Светляна привела Лепетунью в свой дом, и долго оттуда никто не появлялся. Привратный стражник давно уже дремал, потому что время ночной службы закончилось, а смены почему-то не было и не было, и вот наконец вышел из двери своего дома Немой, покачиваясь будто пьяный, направился к воротам, нашел там сторожа, толкнул его потихоньку в спину, чтобы шел спать, а сам оперся на копье, долго так стоял, остро всматриваясь в темноту, потом, точно так же покачиваясь, возвратился назад в свой дом, откуда точно шла ему навстречу, неизвестно как почуяв его приближение, Лепетунья, они вдвоем побежали в тот конец двора, где был в земле поруб, были только вдвоем, теперь уже без Светляны, ребенка не следовало впутывать в дела взрослых, так считал Немой, а Лепетунья хотя и взяла бы себе для смелости Светляну, но уже не имела над ней власти, и над Немым тоже не имела власти, зато он имел власть над нею, и уже тут, в темноте, неподалеку от глубокого поруба, где в отчаянии и смраде страдал ее добрый, доверчивый и ласковый муж, когда Немой схватил ее в свои железные объятия, Лепетунья ничего не могла поделать ни с ним, ни с собой, только коротко всхлипнула по-детски, и если, возможно, и не успела пожалеть, что нет тут Светляны, зато горько подумала, почему сама она не ребенок, почему должна искупать своей мягкой податливостью все беды и невзгоды этого сурового, немилосердного мира?
И земля под нею показалась твердой, как камень, или, быть может, в самом деле воеводский двор стоял на камне, присыпанном песком? А небо, темное и далекое, еще дальше убегало от женщины, отказывая ей в заступничестве; она даже закрыла глаза, чтобы не видеть его темного, небесного движения. Земля твердая, небо высокое, мир жестокий, а среди всего этого - мягкая, светлая, податливая женщина, имевшая в себе только доброту и милосердие ко всему обиженному. А Немой ради этой женщины готов был спалить не только воеводский двор, но весь мир. Никто бы в Мостище не отважился на то, на что решался он, но никто и не был здесь Немым, только он единственный!
Немой вытащил Положая из поруба, взял его за плечо, другой рукой взял Лепетунью и соединил их, прижал друг к другу, а потом легонько толкнул вперед, в сторону ворот, показывая, куда они должны идти, чтобы освободиться окончательно.
Положай не очень удивился, когда его вытягивали из поруба и когда увидел Немого и Лепетунью. Он считал, что это его заслуга с этим Немым, благодарным ему до скончания века, а следовательно, и зависимым от него всячески.
Лепетунья знала другое, но не могла ни похвалиться перед мужем, ни раскрыть ему глаза на Немого. Она еще и до сих пор не сбросила с себя оцепенения, которое нашло на нее то ли тогда, когда стряслась беда с Маркерием, то ли когда забирали сегодня Положая. Вот тут бы как нельзя лучше пригодился какой-нибудь из ее рассказов, вот тут бы и должна была она прошептать на ухо Положаю что-нибудь утешительное, чтобы не бежать молча из этого проклятого двора, бежать неведомо куда, но не могла и не умела женщина ничего сказать, - она лишь коротко всхлипывала, вспоминая недавнее, а Положай, ничего не ведая, утешал ее на ухо:
– Да чего ты, глупая? Замолчи!
Немой вывел их за ворота, должен был бы возвратиться к сторожке, но, наверное, боялся, что они растеряются и не сообразят, куда идти, а то еще по своей доверчивости пойдут назад, домой, чтобы их там утром схватили уже двоих, поэтому, когда беглецы направились в сторону Мостища, он почти грубо повернул их к Реке, но и тут не пустил на мост, зная, что там их непременно задержат, а довел их до самой воды, не отпускал и там, до тех пор пока не увидел на черной воде еще более черную лодку деда Иони, потом еще раз крепко прижал Лепетунью к Положаю и побежал назад, быть может и плача без слез немым своим плачем, но никому не суждено было этого видеть.