Первые радости
Шрифт:
— Я не хочу больше, — сказала она.
— Ты ведь любишь такую размазню.
— Но теперь я не хочу.
Они расплатились с мороженщиком. Незаметно их снова втянул упрямый людской вал, откатывая от одного балагана к другому, и, чтобы народ не разделил их, они взялись за руки.
— Если гуляний не будет, всё-таки жалко, — заговорила Лиза.
— Главное в движении… — отозвался он в тот момент, как их остановила толпа перед балаганом, где представлялось усекновение головы чёрного корсара королём португальским.
Их сдавили со всех сторон
— Да, главное в движении, — повторила она за ним, ещё пристальнее рассматривая его губы. — У тебя усы. Я только сейчас вижу.
Он сказал, не замечая её улыбки, почти строго:
— Все движется. Когда исчезнут балаганы, народ пойдёт в театры.
— Ну, театр — совсем другое! Я страшно люблю театр. Так люблю, что отдала бы за него все.
— Зачем? — спросил Кирилл ещё строже.
— Чтобы быть в театре.
— Играть?
— Да.
— Ты мне никогда не говорила.
— Все равно этого не будет, это только так, фантазия, — сказала она, вздохнув, и он ощутил её горячее и лёгкое дыхание, овеявшее его лицо и чуть напомнившее запах молока.
Так же, как она, он рассматривал её близко-близко.
Каждая ресничка её была видна в отдельности, зеленовато-голубой цвет её глаз был чист и мягок, подбородок, слегка вздрогнувший, нежен, волосы тонки, слишком тонки и полны воздуха. Она жмурилась от солнца и откидывала голову чуть-чуть назад, чтобы лучше видеть его, а он так хорошо, так ясно видел её. Она постаралась высвободить свои руки, а он нарочно держал их и был доволен, что толпа продолжала давить, колыхаясь.
— Ты не похожа на актрису, — сказал он.
— А какие актрисы?
— Другие. Ты лучше.
Ей удалось повернуться, им обоим хорошо стал виден балаган. Раздвигая холщовые занавески входа, оттуда неожиданно пошёл народ, щурясь после темноты и нажимая на толпу. Всполошный колокол, подвешенный на деревянную глаголь, забил к началу нового представления, и на высоком помосте, как на эшафоте, показался португальский король. Облачённый в парчовый кафтан, с короной на мочальных волосах, заплетённых в косицу, он воссел на трон, под самый колокол. Заложив ногу на ногу — в белых нитяных чулках и в золочёных туфлях с загнутыми по-татарски носочками, — он высморкался в красный платок и начал не спеша обтирать мокрую шею. У него была бородка в виде кубика, отклеившаяся с одного бока, и на щеках — румянцы, как китайские яблочки.
Едва притих колокол, из народа крикнул кто-то:
— Пал Захарыч, ну, как?
Павел Захарович, в ситцевой рубахе и в картузе, сразу нашёл окликавшего и бурно заработал локтями, стараясь выплыть из толпы, которая уже видела казнь корсара, и вплыть в толпу, которая казни не видала.
— Оттяпали, — с удовольствием и певуче
Тут Павел Захарович погрозил пальцем на короля португальского, и толпа разом обратила головы, следуя его жесту.
— Вот тот, сидит в короне — он и носом не повёл: приказал казнить разбойника и своего слова царского не переменил ни на малость. Глядит, ехидна, как вольная кровушка с секиры на землю капает, и хоть бы что… Эх, брат! Поди сам посмотри, право. Не пожалеешь, ей-богу, право…
Колокол опять забил всполох, и на помост перед народом вышел усатый палач в красном хитоне по колено, в цилиндре и стал бок о бок с королём. Народ волной перевалился ближе к помосту.
В эту минуту Лиза увидела Веру Никандровну, появившуюся с толпой из балагана. Тотчас вспомнив отца и то, что он ни слова пока не сказал о вчерашнем и что ещё предстоит самое тягостное, она почувствовала тоскливую боль, тихо наплывшую к сердцу. Она не могла ничего выговорить и предупреждающе сжала руку Кирилла, но он неверно понял и ответил благодарным пожатием. Никуда нельзя было уйти в этой давке от разговора, о котором Лиза старалась не думать. Не сводя глаз с Веры Никандровны, она наконец сообразила, что та видит их тоже и пробирается к ним.
Кирилл вдруг обрадовался:
— Вот мама. Как хорошо! Сейчас я тебя представлю.
Вера Никандровна была не одна, — она вела Аночку, приглаженную и праздничную, стараясь защитить её от толкотни. Уже до того, как Кирилл произнёс: «Это Лиза, познакомьтесь», Вера Никандровна смотрела на неё тем всевидящим, безжалостным и стремительным взглядом, каким глядят только матери, осматривая девушку, которая может все пошатнуть и перепутать в судьбе сына. Лиза вспыхнула, похорошела от смущения, но оно не длилось и минуты, потому что немедленно завязанный разговор стушевал мысли, волновавшие всех, кроме Аночки. Присутствие её оказалось очень к месту, отвлекая на себя общее внимание.
— Понравилось тебе? — спросил её Кирилл.
Она ничего не могла ответить: в глазах её ещё темнел только что покинутый сумрак, подсвеченный жёлтыми мигающими огнями, и в огнях ей продолжали чудиться страшные, бесшумные люди, как в ночном видении. Их жизнь — в этих огнях — летела так быстро и в то же время была так странно медленна, что Аночка могла бы повторить каждый шаг палача, каждый вздох корсара, каждое мановение короля. Они были величавы и грозны. Могла ли она ответить на вопрос, понравились ли они ей? Они подавили её.