Первый глоток пива и прочие мелкие радости жизни (рассказы)
Шрифт:
Не важно. Главное - сами слова. "Почти что" и "можно бы". Жизнь в сослагательном наклонении - прекрасно! Совсем как играли в детстве: "Давай, как будто ты..." Воображаемая жизнь, где нет ничего несомненного. Мир почти что реальный: протяни руку - и вот она, новизна. Скромная фантазия, всего лишь попытка чуть сместить домашние ритуалы. Порыв невинного безумства, который все меняет, не меняя ничего...
Иногда говорят: "Можно было бы..." Жалкие речи взрослых, которым из всего ящика Пандоры досталась лишь тоска о былом. Но все-таки удается порой ухватить день за летучий миг возможного, за хрупкий миг честного колебания, без всякого заведомого перекоса весов. Есть, есть такие дни, когда почти что можно бы...
ПО ЕЖЕВИКУ
Это поход на исходе лета, в компании старых друзей. Еще несколько дней - и начнется учебный год, колесо завертится; тем приятнее эта последняя,
– Пошли за ежевикой?
– Надо же, а я как раз собирался предложить вам то же самое!
Идем в излюбленное место, по тропинке вдоль лесной опушки. Колючие заросли год от года становятся гуще и непроходимее. Листья матового, сизо-зеленого цвета, а ветки и шипы точно такого же темно-красного оттенка, как бумага "верже", в которую оборачивают тетради и книги.
С собой у каждого пластмассовая банка - чтоб ягоды не раздавились. Особого азарта и рвения никто не проявляет. Двух-трех баночек варенья вполне хватит, они сразу же, осенью, пригодятся на завтраки. Но вкуснее всего домашнее мороженое. Свежее ежевичное мороженое можно сделать и съесть прямо вечером - вся сладость последнего солнышка и вся прохлада смуглых ягод заморожены в этом лакомстве.
Ягодки мелкие, глянцевые, черные. Но в рот приятнее всего бросать те, в которых еще остались красноватые зернышки, - они острее и кислее. Руки очень скоро чернеют от сока. Стараемся оттереть их сухой травой. На полянке порыжевшие папоротники раскинули крылья-арки над лиловыми россыпями вереска. Взрослые болтают о чем попало. А дети обсуждают серьезные вещи: какие будут учителя, хорошо бы такой-то, жуть, если не он, а другой. У детей начинается учебный год. Поэтому на ежевичной тропке так и маячит школа. Дорога легкая, почти что ровная, самая подходящая для разговоров. Прошел сильный дождь, собирается другой, но в промежутке успело проглянуть еще не остывшее солнышко. Мы обобрали ежевику, вычерпали лето до донышка. Чуть дальше орешник, плавный поворот в осень.
ПЕРВЫЙ ГЛОТОК ПИВА
Только самый первый! Остальные - хоть и отхлебываешь каждый раз все больше, уже не то - ничего не дают, только разливается ватный дурман да распирает сытость. Разве что в последнем, с его безнадежностью конца, тоже что-то есть...
Но первый глоток! Глоток? Все начинается еще не доходя до горла. Сначала золотые пузырики, вспененная прохлада на губах, потом медленная, щекочущая горчинкой ласка наполняет нёбо. Первый глоток кажется таким долгим! Впиваешь его с наигранно-инстинктивной жадностью. На самом деле все предопределено: и количество - не слишком много, не слишком мало, ровно столько, сколько нужно для хорошего почина; и непременное блаженство, обозначаемое вздохом, причмокиванием или не менее выразительной паузой; и обманчивое ощущение уходящего в бесконечность удовольствия... Сам-то знаешь: лучшее уже позади. Теперь нужно поставить стакан на пористый кружочек и даже чуточку его отодвинуть. Насладиться цветом - горького меда, холодного солнца. С толком и с расстановкой - совершается целый обряд, с тем чтобы овладеть чудом, которое исчезает, едва успев произойти. На стенке стакана с удовлетворением читаешь название - да, это пиво ты и заказывал. Однако, сколько бы ни перекликались, как бы точно ни соответствовали друг другу сосуд и содержимое, волшебство невоспроизводимо. Хочется сохранить, облечь в формулы тайну синтеза чистого золота. Но эта алхимия за белым столиком в пятнах солнца сводится к соблюдению условностей, а удовольствия чем больше пьешь, тем меньше. И нет в нем радости: пьешь, чтобы забыть первый глоток.
НОЧЬЮ НА ДОРОГЕ
Странная штука машина: она и уютный дом, и звездолет. Вот тебе мятные леденцы под рукой. А вот на приборном щитке - светящиеся звезды, зелено-электрического, холодного синего, бледно-оранжевого цвета. Не нужно даже радио - разве что послушать новости в полночь, уже скоро. Приятно отдаться езде. Казалось бы, все тут покорно тебя слушается, чуть повернешь или нажмешь: руль, переключатель скоростей, дворники, подвижные стекла. Но в то же время это она, кабина, несет тебя, ты в ее власти. Ты здесь в глухой обивке тишины и одиночества, почти как в кресле кинозала: вроде бы главное перед тобой фильм на экране, и ты его смотришь, но легкое воспарение тела показывает, что важно и другое: твоя согласная зависимость.
Снаружи, в лучах фар, между железной дорогой справа и кустарником слева, та же безмятежность. Но приоткрой окно - и тугая струя извне стегнет по сонной дреме; ворвется вихрем скорость. Снаружи сто двадцать
Пронзаешь темноту. Проносятся щиты и указатели: Футуроскоп*, Пуатье Север, Пуатье - Юг, съезд к заповеднику "Болота Пуату" - французские названия, отдающие уроками географии. Но это пустой звук, слепая явь, которую сметаешь со сноровкой закоренелого лентяя; жмешь на акселератор, поглядывая на спидометр, - и нет больше этой виртуальной Франции, она пополнила число пропущенных уроков.
* Парк с аттракционами.
Кафетерий через десять километров. Там и остановимся. Издали надвигается и разрастается, как порт на исходе плавания, плоский силуэт освещенного собора. Бензоколонка "Super +98". На улице ветерок. Урчит счетчик, носик шланга с механически отмеренной щедростью извергает бензин. Столик кафетерия липковат, как на всех вокзалах и в ночных портовых забегаловках. Эспрессо с кусочком сахара. Был бы кофе, а какого вкуса - не все ли равно. Горячо, горько. Ступаешь тяжело, глядишь рассеянно, скользишь глазами по лицам редких посетителей, но ни с кем ни слова. И наконец забираешься снова в свой корабль, втискиваешься в свою ракушку. Сна как не бывало. И не беда, что еще далеко до рассвета.
В СТАРОМ ПОЕЗДЕ
Не в сверхскоростном, нет! Не в турбо и даже не в "коралле"*. А в старом, цвета хаки поезде, который заставляет вспомнить шестидесятые годы. Ты привык к кондиционерам, к автоматическим дверям. Но сегодня, Бог весть почему, по этой линии пустили допотопный состав.
* "Коралл" - тип комфортабельных вагонов.
Идешь по коридору. Тянешь на себя дверь купе - и попадаешь в другое измерение. Окатывает волна мягкого радиаторного тепла - ты вломился в компанию, где мера панибратства и дистанция уже успели устояться, и на тебя устремляются все взоры. В вагоне без перегородок ты чужой среди чужих здесь этот номер не пройдет! Не поздороваться, не осведомиться, свободно ли место, просто неприлично. А голос должен быть озабоченно-сокрушенным - так принято. Это "сезам, откройся". Теперь ты удостоен чести войти в семейный круг, тебя встречают благосклонным бормотаньем, похожим на урчанье в животе.
Теперь можно пристроиться у дверей, вытянуть ноги. Каждый пассажир бессознательно проделывает глазами сложную гимнастику; в ней два исходных положения: одно - допустимое, взгляд вниз, в черную резину пола, другое продолжительное и наиболее желательное, взгляд поверх голов случайных спутников. Промежуточные выпады - в них-то вся соль - выполняются резко и бегло. Бесполезная уловка: взор хоть и мимолетный, но такой цепкий, что невинным его не сочтешь. Куда бесхитростнее марш-бросок к пейзажу за окном с остановкой на свинцовой пепельнице с выгравированными буквами S. N. С. F.*. Но лучшее прибежище для глаз наверху, около стенного зеркала. Там висит небольшая черно-белая гравюра в металлической рамке - вид городка Мустье-Сент-Мари (Верхние Альпы), и, как ни странно, вид ее ничуть не манит в странствия. Скорее напоминает о давнишних временах, о непременных завтраках в купе. Чуть ли не въяве ощущаешь запах колбасы, порезанной складным дорожным "Опинелем", видишь расстеленные салфетки в красную клетку. Как будто возвращаешься в те дни, когда путешествие в поезде было целым событием и на вокзале ты давал отчет встречающей родне:
– Доехал хорошо. Сидел у дверей, соседи - молодая пара, двое военных и старый господин, он вышел в Обре.
* Национальная железнодорожная компания.
"ТУР ДЕ ФРАНС"
"Тур де Франс" - значит, лето. Лето задолго до конца, жаркий южный июль. В домах закрывают ставни, жизнь замедляется, пылинки пляшут в солнечных полосках. Казалось бы, дико сидеть взаперти в такой ясный день. Еще глупее торчать перед телевизором, когда рядом стоит густой лес, заманчиво блестит прохладная речка! Но эта дикость становится позволительной, когда показывают "Тур". Смотреть велогонку "Тур де Франс" занятие респектабельное, освященное традицией и не имеет ничего общего с постыдной праздностью или растительным балдением. Впрочем, смотрят не просто велогонку, а много гонок в одной. Потому что сквозь каждую несущуюся по дорогам Оверни и Бигорра группу гонщиков, подобно водяным знакам, проступают все гонщики прошлых лет. За яркими фосфоресцирующими - сегодняшними майками мерещатся старые шерстяные: желтая майка Анкетиля, расшитая вензелями "Эльет"; сине-бело-красная с короткими рукавами - Роже Ривьера; желто-фиолетовая - Реймона Пулидора ("Мерсье" - "БП" - "Хатчинсон"). За современными чечевицеобразными колесами - шины со скрещенными лучами спиц на спине Лапеби или Рене Вьетто. За асфальтовой лентой Альп-д'Юэ с толпами зрителей по обочинам маячит допотопная безлюдная щебенка Ла-Форкла.