Первый меч Бургундии

Зорич Александр

7

Это был столбняк. Д'Эмбекур ощутил, что врастает в грязь соляным столбиком, когда выяснилось, а это очень скоро выяснилось, что герцог да, мертв, да, умер, да, навсегда.

Д'Эмбекур испугался. Во-первых, почему-то Маргариты. Её, знаете ли, лицо с каменной слезой, которую она слизнет своим вертким малиновым язычарой - это как капля одеколона в чашке чая. От неё уже загодя сперло дыхание и захотелось не блевать, а именно рыгать, чтобы выбросить наружу весь инфернальный холод.

Во-вторых, теперь он получился главным, отвечающим за весь этот кавардак. Он стал Начальником и от этого бремени просели, тягостно хрустнув, позвонки и ослабели поджилки.

А ещё он смотрел на своего герцога,

а точнее на его истерзанное броненосное тело в обрамлении многочисленных, живых струек крови, которые гвоздили Карла к земле, словно канатища лилипутов тело великомученика Лэмюэля, когда он спал на берегу (в одном издании есть такая картинка). Он спрашивал себя: "За что мы его все любили?". И отвечал себе невнятное (мычал под нос). Вроде того, что с Карлом было не так скучно, как с другими. Что рядом с ним чувствуешь (чувствовал, - теперь всё в прошедшем несовершенном) себя мандаринской уткой в райском саду (он умел устроить всюду райский сад и фонтаны), что всё-таки у него был вкус, что он был... он был... смелым и, ё-маё, каким-то как бы безразлично-взволнованным, он был исторической личностью, как Роланд, или даже круче, как Зигфрид (непонятно, кто круче), но, самое ужасное, что Камилла очень расстроится, она так расстроится, что у неё может быть выкидыш (нет, не будет) и что она тоже ничего не скажет, просто продолжит ходить и молчать, она всегда ходит и молчит, а теперь будет ходить в трауре. И Доротея. Она тоже заревет, а после будет цепенеть в его похотливых объятиях, как Галатея, которую для пробы ножей сунули в прокрустово ложе и даже фригидного, алебастрового вздоха не выцыганить ему больше у Доротеи, разве только скрыть от неё, что тот герцог, с которым ты была сегодня, погиб, но разве это скроешь?

Д'Эмбекур провел в прострации восемь минут. Он сидел перед телом на корточках. Пиччинино шутил потом, что на бургундов напала медвежья болезнь, когда они поняли, что к их герцогу писец подкрался незаметно (он повествовал в присутствии дам, приходилось раскошеливаться на разные эвфемизмы), а их новый пахан, сир де Эмбекур, прямо там сел по нужде, не утерпел! (Многие смеялись).

Из-за нерасторопности д'Эмбекура Пиччинино и его веселым друзьям удалось скрыться, причем едва ли не в полном составе. В тот день им определенно везло больше всех.

8

Этого ждали все. Никто не мог сказать точно почему (ни в тот момент, ни после), но каждый в сердце своём знал - да, конечно, только так. И даже герцог Глостер. И даже Александр.

Однако на поверхности - там, где кожа, скулы, форма, брови, глаза, там, где доспехи и руки, продолженные клинками - в смерть Карла поверили немногие. Единицы.

Из-за этой разницы между чувством и восприятием, из-за того, что вместо честного поединка между герцогом и кондотьерами произошла сумбурная алхимическая реакция, столбняк д'Эмбекура не сообщился войскам и они не остановились и на полсекунды. Не было рыданий, не было паники, не было деликатного понимания с французской стороны, не было братанья и пролива агапе из размягченных душ. Никакого стоп-кадра, только мерный многоязыкий рокот: "Герцог убит" - "Врешь, падла!" - "Да вон же его понесли!" - "Капитана Рене треснули, а не государя нашего, п-понял?!" - "Я сам видел, как..." - тупые удары шестоперов, хищный хруст, звон и скрежет. В фундаментальном онтологическом смысле вопрос "А правда ли?" был отложен на неопределенное время.

Маршал Обри был в числе тех, кто поверил в смерть герцога и сердцем, и всей своей необъятной поверхностью. Это временно спасло ему жизнь. В свалке Обри остался без коня, без копья, без меча. Рыцари герцога Глостера не добили маршала сразу только потому, что несколько солдат суетились вокруг него и заслоняли обзор, а либеральные шотландцы топтать родную пехоту не привыкли. Солдаты - даже и не солдаты, а мародерствующие недомерки из прислуги - пытались вскрыть эту консервную банку дрянными ножиками, просунуть их в подходящее сочленение и зарезать наконец толстого барина, который так смешно перекатывается в багнюке и вопит, словно боров. У Обри были очень крепкие доспехи, но он понимал, что больше двух минут не продержится, а английские свиньи не понимали, что он сдается, сдается, тысяча чертей, сдается!!!

И вдруг кто-то, кого маршал не мог рассмотреть, потому что смотровые щели его армэ были залеплены грязью, совсем недалеко запричитал по-французски "Карла убили! Карла нет!" Обри пожалел, что не ему пожинать плоды кондотьерского коварства, шестым чувством осознал, что повторяет историю герцога, но теперь уже как гнусный фарс, которому в военных сводках не уделят и полстрочки, и сразу вслед за этим озверел, как никогда раньше.

Английский нож наконец поддел застежку армэ и шлем слетел с маршальской головы. Маршал вскочил на ноги - это смотрелось как экспериментальное опровержение закона всемирного тяготения. Служилая голытьба опешила. Маршал нокаутировал ближайшего англичанина, перехватил его нож и утробно, страшно расхохотался.

Следующие минуты Обри запомнились неотчетливо, но спастись ему посчастливилось, причем ряды шотландцев вокруг него поредели, а молодой и любезный шевалье уступил ему коня, смущенно пробормотав: "Пойду передохну". У шевалье правая рука держалась, кажется, только на двух стрелах, которые торчали из плеча. В его красивом лице не оставалось ни кровинки. Шевалье умер стоя, а после уже упал.

Теперь у Обри были конь и меч, а у французской армии - обалдевший от радости обновленного бытия маршал.

Точка, в которой восемь минут просидел сир де Эмбекур, по-прежнему оставалась за бургундами. В ней Ожье де Бриме и Рене де Ротлен поклялись умереть над телом герцога, словно пэры Роланда. В этой же точке появился Александр, Великий бастард Бургундский.

Фланги трещали. Бургунды продолжали, пытались продолжать так, как будто да, погиб кто-то, но это всего лишь один какой-то рыцарь, славный мужик, профессионал, каких мало, а всё ж таки у нас их ещё сотни, не надо гнать. Однако некому было рявкнуть "Больше чувства!", просыпать искры из магических бриллиантов, зыркнуть волком. Подпруги лопались в самый пиковый момент схватки, мечи крошились втрое от вчерашнего, щиты не держали удар. О бегстве, впрочем, никто не помышлял, хотя было ясно, что дело кончится смертью почти для всех и пленом для немногих счастливчиков. Всё-таки сердце сердцем, а поверхностью бургунды герцога ожидали.

Понимающий это Обри неистово прорубался туда, где трепетали знамена бургундского маршала и конных арбалетчиков Рене. Стоит сдвинуть упрямцев с этого пятачка - и наваждение окончится. Можно ещё сидеть в кинозале, тупо вперившись в титры со слепой надеждой увидеть, как выныривает простроченный комдив, но лишь до той поры, пока стены и крыша на месте, пока есть электричество.

Когда Обри был уже совсем близко, человек в окровавленных, изрубленных доспехах Карла, в лихо сдвинутом на затылок саладе Карла, возник между Рене и д'Эмбекуром. В его руках не было меча - только лук и стрелы. Конь под ним стоял смирно, не шевелясь, как спортивный снаряд или бронзовое изваяние.

Обри посмотрел в его лицо. Губы Карла, нос Карла, глаза Карла.

"...если повар жадный и собаки это знают, они могут ещё и помочиться втихаря на найденные трюфели." - "Вот как?" - "Именно!" - "Так Вы не советуете?" - "Почему же? Советую."

Те же смеющиеся и непрозрачные, плутоватые и суровые глаза, что и двадцать шесть лет назад. Абсолютно те же.

Человек в доспехах Карла закричал. "Именем Бургундского Дома..." - всё, что расслышал Обри, но этого ему достало, чтобы узнать человека по голосу. Это был герцог Карл.