Первый русский самодержец
Шрифт:
— Едет, едет!.. Мой Гритлих цел и невредим… Он справился с лошадью… посмотрите.
Она указала в окно на лошадь, покрытую пеною и возвращающуюся домой с повисшими ушами.
Фон-Ферзен прервал свою дочь:
— Вот кстати. Вот кто загладит обиду мою! — заговорил он, указывая на дочь. — Рыцари, дети благородной стали! Вот вам награда. Кто более скосит русских голов с их богатырских плеч, тот наследует титул мой, замки и все владения мои и получит Эмму.
— О, для таких наград я не пожалею руки своей! — воскликнул Доннершварц.
— Последнее обещание, — заметил Бернгард, — лучший перл из всех сокровищ ваших. Я не хвалюсь, но для нее умру хотя тысячу раз ужасными смертями.
Он нежно взглянул на Эмму.
Ее щеки то покрывались ярким румянцем при взгляде на красивого Бернгарда, то смертельной бледностью, когда взор ее падал на неуклюжего Доннершварца. Она робко прижалась к отцу и сердце ее билось, как птичка, попавшаяся в силок.
Наконец она выбрала минуту и быстро вышла из комнаты.
— Итак, господа, мое слово свято, зарабатывайте обещанную награду!
— Она будет моей! — прорычал Доннершварц.
Бернгард не успел выразить в свою очередь надежду, как в комнату быстро вошел Гритлих в венгерском коротком костюме, обшитом шнурами. На ногах его были надеты зеленые сафьяновые полусапожки с красными отворотами и серебряными нашивками, на боку мотался охотничий ножик, на черенке которого была золотая насечка, в одной руке его была короткая нагайка, а в другой шапка с куньей оторочкой и мерлушьим исподом.
Он учтиво поклонился гостям и особенно почтительно фон-Ферзену.
— Браво, Гритлих, — воскликнул фон-Ферзен, — мы видели твою удаль. Ты достоин того, чтобы тебе носить шпоры.
Доннершварц не дал фон-Ферзену договорить, оттащил его в сторону и стал что-то нашептывать.
Бернгард дружески пожал руку Гритлиха и стал выхвалять его искусство, на что тот вежливо откланивался.
Вдруг фон-Ферзен жестом руки подозвал к себе юношу, пристально взглянул на него, погладил свою бороду и с усилием сказал:
— Гритлих, скоро у нас будет резня с земляками твоими.
— Очень сожалею, благородный господин мой, что соседи не живут мирно между сбою, — отвечал он выразительно.
Фон-Ферзен замолчал, видимо, не находя слов, но Доннершварц продолжал за него:
— Ты русский, следовательно должен убираться отсюда.
Гритлих с презрением взглянул на него, но не ответил ни слова.
— Слышишь ли, — продолжал Доннершварц, — господин твой приказывает тебе поскорей убираться из замка, пока рыцари не выбросили тебя из окна на копья.
— Как, разве вы нанялись говорить за него?.. В таком случае, я останусь глух и подожду, что скажет мне благородный господин мой, — твердым, ровным голосом отвечал Гритлих.
— К несчастью, это правда, — с дрожью в голосе произнес фон-Ферзен, — я люблю тебя, Гритлих, и ни за что бы не расстался с тобою, но все рыцари, защитники и союзники мои, требуют этого… Я отпускаю тебя.
Несчастный юноша низко опустил голову и стоял, как пораженный громом.
Все молчали.
— Ужели ты не любишь своей родины, так что возвращение в нее печалит тебя? — спросил после некоторой паузы фон-Ферзен.
— Родины! — с жаром воскликнул юноша. — Хотя я мало знаю ее и воспитан вами, но отдам за нее кровь мою. Я сильно привык к Ливонии и забыл мою родину, и за это Бог карает преступника.
Он остановился, но через минуту начал сквозь слезы:
— Нет, я прав, она отвергла меня: родители мои убиты палачами, которых я должен называть своими земляками, мы с нею квиты. Теперь для меня все равно: смерть для всех стелет одинаковую постель, хотя и в разной земле.
Он бросился в ноги фон-Ферзену и обнял его колени и стал умолять его не отпускать от себя.
Старик совершенно смутился, поднял юношу и не знал, что сказать.
Бернгард подошел к ним:
— Фон-Ферзен! Я беру его к себе. Где же сироте безродному скитаться теперь по обнаженным полям нашим? Пойдем, Гритлих, не унижайся, ты не того стоишь.
— Стой, стой, одно условие, — прервал его фон-Ферзен, обращаясь к Гритлиху, — останься с нами. Я разрешаю тебе это, поклянись клятвой рыцаря, что исполнишь наше желание. Поклянись на мече.
Старик обнажил меч и протянул его лезвием к юноше.
Гритлих положил руку свою на обнаженный меч и приготовился повторить слова требуемой от него клятвы.
— Клянись же, что ты отрекаешься от русского имени и будешь воевать с нами под нашими знаменами, которые разовьют над ними поголовную смерть, — начал торжественно старый рыцарь.
Пораженный Гритлих горько улыбнулся и снял свою руку с меча. Затем, гордо покачав головою, тряхнул своими кудрями и, не ответив ничего, пошел твердыми шагами из комнаты.
Вдруг он остановился и обернулся.
Фон-Ферзен догадался для чего и открыл ему свои объятия.
Неутешный юноша бросился в них со словами:
— Простите! Это уж слишком, благородный господин! — говорил он со слезами в голосе. — Я не могу совсем переродиться в ливонца, Русь мне родина — я сын ее, и будь проклят тот небом и землею, кто решится изменить ей. Небесное же проклятие не смоешь ни слезами, ни кровью.
— Милое дитя мое, Гритлих! Видит Бог, я не забуду тебя. После возвратись опять ко мне! — растроганным голосом заговорил фон-Ферзен и опустил в руку юноши кошелек, полный золотом.
Почувствовав эту подачку, Гритлих быстро отошел от старика, вытряхнул из кошелька золото, а самый кошелек положил за пазуху и быстро направился к двери, но здесь встретил его Доннершварц и загородил путь.
— Остановись! Дай обещание, что ты не наведешь на нас русских, не укажешь им ближней дороги к замку, или я сделаю так, что ты не ногами, а кувырком дойдешь до них.