Первый ученик
Шрифт:
— Да, почти что, — угрюмо подтвердил Корягин, отдуваясь и застегивая на себе пояс с увесистой бляхой.
Швабра промолчал. Желая рассеять тяжелое впечатление, он сказал с кривой улыбочкой:
— Закройте дверь, бунтари…
Нервничая, вынул часы, посмотрел на стрелки и с треском захлопнул крышку.
До звонка — семь минут. Чтобы как-нибудь заполнить время, решил вызвать Буха.
Бух вышел и стал монотонно читать.
А Самохин опустил голову и думал: «Теперь конец… Теперь могила».
ИХ
С утра жизнь потекла обычным порядком: звонок, молитва, уроки. Но не успела закончиться вторая перемена, как в класс вбежал перепуганный Попочка и сообщил:
— В город прибыл его превосходительство господин попечитель учебного округа. Будет в гимназии, будет в классах, будет сам спрашивать учеников и…
Не договорил, бросился в следующий класс.
— Тсс!.. Прибыл его превосходительство… Будет сам спрашивать. Подтяните пояса. Одерните куртки. Уберите с пола бумажки.
И Попочка уже в шестом.
— Прибыл его превосходительство… Эй, вы, там, у окна, почему явились нестрижеными? Немедленно к парикмахеру! Василевский, где твоя пуговица? Пришить!
— Чем же я пришью?
— Чем хочешь. Хоть пальцем.
Через минуту голос Попочки несся уже из последнего, восьмого, класса.
— Господа, вы же взрослые, а черт знает, на кого похожи. Что это за прически? Убрать вихры! Трубников, что за маскарад? Почему рукава до локтя?
— Вырос, — солидно ответил Трубников. — Еще в пятом классе сшили. А в чем дело?
— А в том дело, что не смейте попечителю в таком виде показываться. И штаны у вас, смотрите, с бахромой.
— Хорошо, — угрюмо ответил Трубчиков, — я их сниму. Я буду сидеть в кальсонах.
— Глупо.
— Вот тебе и на. «Глупо»… И в штанах глупо, и без штанов глупо. Купите мне новые брюки.
— Я не обязан.
— Ну, пусть попечитель купит…
— Хорошо. Я доложу попечителю. Он вам купит… Он вам так купит, что вы на всю жизнь забудете, как острить.
А Аким уже облачился в новый казенный сюртук: в два ряда медные пуговицы, на рукаве у локтя широким углом серебряный позумент, на груди бронзовая медаль.
Он поспешно тер мелом дверную ручку и бурчал на шмыгающих гимназистов:
— Ишь, разбегались… Вот приедет — даст вам дерку… Покажет, как курить по закоулкам, как в партах голубей водить, башибузуки…
— А вы, — набросился он на восьмиклассника Минаева, — чего туда-сюда ходите? Коридор не бульвар, нечего тут разгуливать.
Минаев остановился возле Акима и, ткнув пальцем в медаль, спросил:
— Это за что же тебе?
— Молодой еще знать, — сурово ответил Аким. — Дали — значит, за дело. Зря бы не дали.
— Бронзовая или медная?
— Ну-ну, проходи-проходи, не топчи мне тут пол ножищами, — заворчал Аким и снова принялся чистить ручку.
Минаев не унимался:
— Не сердись, покажи, что на медали написано.
Аким гордо:
— На, читай.
Минаев прочитал: «Не нам, не нам, а имени твоему».
— Это что же значит? — удивленно спросил он. — Загадка какая-то.
Аким обиделся.
— Сам ты — загадка, — сказал он. — «Не нам» — значит не нам, а «имени твоему» — значит божьему. Понял? А еще в восьмом классе учишься. Тригонометрия. Косинус-мосинус… Азиат ты, латынец. Люди норовят в церковь, а тебя черт по бульварам носит.
Минаев улыбнулся.
— Не бурчи, — сказал он. — За войну тебе дали медаль-то?
— А за что же? Не за танцы. А зубы скалить нечего. Я тридцать лет царю служил, а ты…
— А я не буду царю служить.
— Как?
Аким уронил тряпку и долго смотрел на Минаева. Наконец сказал с обидой:
— Усы пробиваются, а ума, как у директорской козы. Как же ты не будешь царю служить, глобус ты этакий? Да тебя, знаешь, за такие слова куда упекут? А кому же ты служить будешь? Революционерам? Энтим, что по заводам бунтуются? Эх, — вздохнул он, — учили тебя, дурака, восемь лет учили… Выучили на свою голову. Батюшка вот не слышит, он бы тебе…
— Что?
— Он бы тебе прописал проповедь на мягком месте. Какой, подумаешь, революционер нашелся… По городскому саду туда-сюда кавалером, а по два раза в неделю без обеда сидишь. Тьфу!
Аким окончательно разобиделся, поднял тряпку и снова набросился на дверную ручку.
В класс забежал на минутку Швабра. Он сам прикрыл за собой дверь и молча уставился на учеников. Дождавшись абсолютной тишины, сказал чуть дрогнувшим голосом:
— Знаете? Сообщили вам?
— Знаем, — тихо ответили гимназисты.
— То-то. Будет спрашивать. Знаете?
— Знаем. Попочка нам уже доложил.
Швабра был так взволнован, что даже не заметил, как надзирателя назвали Попочкой. В другое время он этого не простил бы.
— Ну, так вот, — сказал он, — будут отвечать только лучшие. Ты, — указал он на Мухомора. — И ты, — показал он на Амосова, — и ты, — ткнул он пальцем в Буха, — и ты, Нифонтов. Приготовить тридцать седьмой параграф. Если спросит его превосходительство, скажите, что дальше мы еще не учили.
— Как же так — не учили? — поднялся Самохин. — Уже, слава богу, сорок девятый долбим. Третий день долбим…
— А я говорю: скажите, что дальше тридцать седьмого еще не учили, — обрезал Швабра.
— Ага, — сообразил Самоха, — соврать нужно… Ловко…
Швабра позеленел, но сделал вид, что не слышит.
— Чтобы, кроме названных, никто не смел руку подымать, — сказал он, — а то ляпните что-нибудь невпопад. Класс должен показать себя. Поняли?
— А вы журнал попечителю покажите, — ехидно посоветовал Самоха. — Там у меня сорок двоек…