Первый ученик

Яковлев Полиен Николаевич

Самохин пошел. У двери на секунду остановился, растерянно осмотрел на товарищей, вздохнул и оставил класс.

В коридоре, куда он вышел, было тихо, сумрачно и пустынно. На паркетном полу вырисовывались отпечатки множества ног. Кое-где валялись клочки бумажек…

Под часы Самохин не встал. Посмотрел направо, налево и медленно поплелся к уборной. Там, в суровом раздумье, он и дождался звонка.

— Злоподобная Швабра! — с горечью говорил Самохин товарищам. — Чтоб ему на том свете древние греки бока намяли. Вот назло не буду теперь учиться.

Отсидев два часа

без обеда, он явился домой.

— Где пропадал? — крикнул из другой комнаты отец.

— Спевка была…

— Садись ешь… «Спевка», — вздохнула мать. — Бледный опять ты какой. Не болит ничего?

— Ничего…

Самоха поел наскоро и пошел в свою комнату. Было обидно. Едкое зло накипало на сердце.

Сел за уроки. Пропала к ученью охота, такими противными показались книги. Отодвинул брезгливо их от себя и долго бесцельно смотрел на стол. Тихо раскрыл тетрадь, вздохнул, обмакнул перо и стал сочинять стихи. Написал:

Хоть учись, хоть не учись —Даст отец головомойку,Потому что Швабра мнеВсе равно поставит двойку.Если труд идет мой зря.Так зачем же мне трудиться?Я с сегодняшнего дняНе хочу совсем учиться.Не брани меня, отец,Не печалься, мама,Светлым дням пришел конец,В моей жизни — драма.В классе буду я теперьЖить отчайно храбро.Стал я самый лютый зверь.Берегися, Швабра!

ДЕЛА НАЧИНАЮТСЯ

Прошло два дня. Самохин остыл, успокоился. Сидел на уроке и слушал, как математик Адриан Адрианович объяснял теорему.

Забрав в кулак большую пушистую бороду, математик спросил:

— Нифонтов, поняли?

— Понял…

— Повторите.

Длинный и тонкий, в коротких брючках, Нифонтов вышел к доске. Вышел и встал, как жираф у пальмы.

— Равенство треугольников, — начал он, подумал и переступил с ноги на ногу. — Треугольников… Вот возьмем треугольник А, Б, Ц…

Начертил на доске кривую, смутился, стер, начертил снова, поводил по чертежу грязным пальцем и, уронив голову, безмолвно поник.

— Ну, что же вы? — спросил учитель и выпустил из рук бороду. Борода развернулась широким веером и заслонила всю грудь.

— Если А, то есть Б, равно… То есть, виноват… Если Б…

— Эх! — не вытерпел Самохин. — Мямлишь там, топчешься, как журавль, на месте.

Учитель к нему:

— Идите-ка сами к доске.

Самохин посмотрел на него голубыми глазами, весело выбежал из-за парты, взял у Нифонтова из рук мел и — раз-два-три — доказал теорему.

— Ну вот, видите, можете же учиться, — ласково сказал математик.

— Да… Только отстал я, пропустил много, трудно теперь…

— Догоняйте. Вы способный. Я помогу. Приходите ко мне домой.

На перемене Самохину стало вновь радостно. Сказал Корягину:

— Лаблады-хабалды! Я вас, оболтусов, всех перещеголяю.

Бросились наперегонки к баку пить воду. Самохин нацедил полную кружку. Кто-то под руку — раз, кружка — бряк, и вода — по паркету.

— Ха-ха! Хо-хо! Ги-ги! Берегись! Индийский океан! Ла-Манш! Па-де-Кале!

— Кто? — подбежал надзиратель Попочка. — Кто воду разлил? — Схватил за плечо Самохина: — Ты?

Самохину весело. Решил пошутить. Спросил:

— Какую воду?

— Из бака. Не видишь?

— Эту? — показал Самохин на лужу и пожал плечами: — Разве это вода? Что вы…

И шепотом, точно хотел сообщить великую тайну:

— Это слезы… Мы сидели и тихо плакали. Целым классом наплакали…

— Нахал! Набезобразничал да еще и кривляешься, — обиделся Попочка.

— Ничего подобного, — спокойно ответил Самохин. — Я не нахал. Я весьма симпатичный.

Он прислонился спиной к стене, опустил руки по швам и сказал весело:

— Вот я уже и в углу. Хорошо?

— Ну и стой до звонка, олух.

Попочка хотел еще что-то сказать, видимо, очень едкое, злое, но в конце коридора раздался шум, и он вихрем помчался туда. Самоха за ним.

Попочка оглянулся, остановился.

Самохин посмотрел на его нафабренный чубчик и острый носик в больших очках и сказал совершенно спокойно:

— Виноват. Воду разлил не я.

— А кто?

— Она сама…

— Опять с глупостями? — побагровел Попочка.

— Честное слово. Весь класс бежал… Воздух дрожал… Кружка покачнулась и…

У Попочки даже гнев пропал.

— И нахальный же ты, Самохин, — покачал он чубом. — Иди-ка ты от меня вон.

Блеснув очками, он добавил пророчески:

— Помни: достукаешься.

Самохин попятился, раз десять поклонился (каждый раз все ниже и ниже), потом — гоп! — и колесом в класс.

— Здрасьте, люди и бегемоты!

— Наше вам, — отвесил поклон Корягин. — Откуда прибыть изволили?

— Только что из Америки. Сидел в сильвасах, кушал пампасы, заедал льяносами, запивал прериями. Слушал птичье пение самого Попочки. Поет божественно. Однако нет ли чего покушать? В животе пусто, как у батюшки в черепе, а гудит, как африканский смерч.

— Покушать у нас нету, а вот у Амоськи…

— Что? — насторожился Самоха.

— Пряник, — тихо сказал Корягин. — Тсс… С миндалем…

— Скальпируем?

— Дзум-харбазум! — воинственно топнул ногой Корягин. — Дзум! Пошли, бледнолицый брат?