Пёс, балбес и Я
Шрифт:
– Какое, правое? – принялась я стирать слезы с пухлых щечек, хмурясь еще больше. – Давно болит?
– Да-а, - снова расплакался ребенок. – Сильно! Можно мы поедем домой?
– Конечно, можно, - резко выдохнула, аккуратно отцепляя от себя сына и принимаясь быстро вышвыривать детские вещи из того самого шкафчика с медвежонком. – Сейчас быстренько оденемся и поедем. Потерпишь? Артем, позови Евгению Олеговну, пожалуйста. Справишься?
– Конечно! – важно кивнул мальчишка, и шустро удрал, громко топая сандаликами.
Правда, не успела я натянуть
– А их нет!
– То есть как нет? – если бы я не торопилась, я бы точно села мимо лавочки. – Совсем нет? И нянечки?
– Закончились, наверное, - совершенно серьезно объявил мальчишка, падая рядышком и болтая ногами в воздухе.
– Черт знает что, - ругнулась я, совершенно забыв, где нахожусь. – У них тут больной ребенок один сидит. И целая банда здоровых носится. Нормально вообще… Миш, а ты говорил, что у тебя ушко болит?
Сынуля только головой покачал, грустно натягивая термокофту, пока я паковала его ноги в синтепоновые штаны. Зато влез вездесущий Артемка:
– А их тоже не было! Мы спали, он проснулся и заплакал, больно было. Я услышал и проснулся! Нашел воспитателей и привел.
– Ты умница, - с трудом отойдя от первого шока, я нашла в себе силы улыбнуться и потрепать мальчишку по голове. – Настоящий друг!
А вот совершенно ненастоящие работники детского учреждения, кажись, огребут у меня по самые помидоры! Приходи, кто хочет, бери любого ребенка на выбор. Не понравился, вернись и поменяй! Все равно никто не остановит.
Сейчас бы поругаться от всей души – все равно давно собиралась – да времени в обрез. Ладно, мы не злопамятные, запишем…
Как это ни странно, но Морозов никуда не уехал. Совсем наоборот, он успел развернуться, и глушить машину не стал, да еще и вышел собственной нескромной персоной нас встретить.
– Привет, бандит, - уж на кого ненависть к людям у Барса не распространялась, так это на детей. – Как умудрился-то?
Вместо ответа Мишутка только сильнее вжался носом в мою шею, и даже любимому «дяде» руки не протянул. Я виновато вздохнула:
– Прости, Артур. Ему сейчас не до вежливости. Нужно в неотложку ехать. Дашь телефон такси вызвать?
– Рябинина, ты, - меня, кажется, собирались послать. Но, взглянув на ребенка, Барс-таки опомнился. И выразился мягко, насколько смог. – Совсем за идиота меня держишь? Бегом в машину. Ребенка с больным ухом я ее на морозе не держал. Отвезу.
– Но кресло… - естественно, соблазн был велик. Но и здравый смысл еще не окочурился, зараза.
– Да срать мне на этот штраф! – едва не сплюнул явно теряющий терпение шеф. – Рябинина, я тебя уговаривать должен?
– Мама, а что такое ср… - очнулся вдруг мелкий.
Я моментально крякнула, проворно закрывая ему рот ладошкой, укоризненно глядя на мужчину:
– Ничего, зайчонок. Это плохое слово, за которое дяде Артуру очень стыдно. Верно, Артур Александрович?
– Естественно, - закатил глаза Барс, нетерпеливо распахивая перед нами заднюю дверь автомобиля. – Извиняюсь, каюсь, клянусь в присутствии несовершеннолетних не повторять. Так, мы едем или нет?
Конечно, блин, едем! Выбирая между неловкостью, чувством стыда, мукам совести и больным ребенком, естественно, я выберу последнего!
А обиженная совесть, коли ей так надо, пускай в багажнике едет.
О чувстве стыда, точнее, о причине его появления вспомню чуть позже. А пока… а пока меня ждет небольшой персональный ад в виде государственной неотложной ЛОР-помощи, в которой, как всегда, было не протолкнуться!
Я выразительно скрипнула зубами, держа немаленького ребенка на руках, наблюдая за тем, как около приемного покоя носятся еще штук пятнадцать похожих. Правда, большинство были подростками и выглядели здоровыми, да и вообще, никто в очереди не плакал, не рыдал и не стонал. Раздевая ребенка и спрашивая, кто последний, я себя поймала на поганенькой мысли о том, что мы здесь надолго, и…
Ни разу не ошиблась в выводах!
Следующие сорок минут стали для меня адом.
Ухо у ребенка разболелось окончательно. Медленно, но верно ползла вверх температура. Мишка плакал, хныкал, без остановки жаловался и не собирался успокаиваться совсем. А я сидела, кусала губы, пыталась его успокоить, уговаривала потерпеть и с ужасом понимала, что пропускать нас никто не собирается.
На мою просьбу все присутствующие просто отмолчались, презрительно фыркнув. Не отреагировала даже вышедшая забрать документы медсестра. Ее ответ был краток – здесь все с острой болью, ждите. Благо хоть вообще согласились принять без детского полиса, хватило только моего паспорта, исправно и пожизненно валяющегося в рюкзаке.
Беспомощность просто сжирала изнутри – вскоре мелкий ревел уже в голос!
Он крутился, плакал, то хватался за ухо, то отпускал его. То садился, то вскакивал, то обнимался, то отталкивал. Но хуже всего было, когда он уже почти хрипел, захлебываясь слезами:
– Мама, я уже не могу терпеть! Больно!
Нервы у меня уже не выдерживали, а люди… люди вокруг старательно делали вид, что не замечают моих просьб нас пропустить без очереди.
Я уже сама была готова зарыдать от отчаянья, когда со скамейки напротив, не выдержав первым, поднялся Барс. Как оказалось, он все это время никуда не уходил, и сейчас, не собираясь размениваться по мелочам, направился прямо в кабинет, легко и меланхолично отодвинув в сторону двух ржущих подростков.
– Эй, куда? – возмутился один из папаш, чьи шестилетние мальчишки увлеченно копошились в углу, перемешивая грязные и чистые бахилы.
– Тебя забыл спросить, - хмыкнул Барс, с неумолимостью атомной подводной лодки скрываясь внутри приемного кабинета. Оттуда раздался возмущенный вопль… и всё стихло.
Примолк даже расквасившийся окончательно мелкий, снова прижимаясь ко мне:
– Мама, а дядя Артур нам поможет?
– Надеюсь, солнышко, - на выдохе поцеловала его в макушку, чувствуя, как в душе забрезжила слабая надежда.