Пещера Лейхтвейса. Том второй
Шрифт:
— Доклад мой будет короток, господа, — чуть дрожащим голосом заговорил Батьяни. — Я буду говорить о том, что всем нам и без того известно, потому что этого желает наша очаровательная хозяйка. Неприятель продолжает осаду с неослабевающим упорством. Мы сделали все, что от нас зависело, чтобы отстоять крепость. До сих пор наши усилия увенчивались успехом: наши укрепления, наши стены устояли против прусских ядер, и приступы неприятельских войск были отбиты. Но внешний враг нам не так страшен, как внутренний. Я говорю о голоде, о недостатке жизненных припасов, ядер и патронов. Недостаток этот чувствуется все сильнее. Пока мы еще держимся, но если пройдут еще две недели и к нам не явится на выручку ожидаемая армия, то дело кончится плохо. Нам тогда придется сделать отчаянную вылазку, чтобы победить или умереть под развалинами Праги.
Батьяни произнес последнюю фразу с большим усилием и, под тяжелым впечатлением своих собственных слов, опустился в кресло.
Но тут вскочила Аделина Барберини. Со сверкающим от воодушевления взором она воскликнула:
— Опасения графа Батьяни не оправдаются! Фельдмаршал Даун со своей армией находится на расстоянии каких-нибудь десяти миль от Праги. До сих пор он не имел возможности помочь нам потому, что прусская армия отрезала всякое сообщение, препятствуя его переправе через Влтаву. Но сегодня утром я получила письмо от Дауна, в котором он сообщает, что ухитрился обмануть пруссаков и дней через пять появится под стенами Праги, чтобы дать неприятелю решительное сражение или оттеснить его от нашей крепости по направлению к Колину. Отсюда вы видите, господа, что нам остается бороться и отбиваться от неприятеля всего только пять дней. В течение пяти коротких дней мы еще должны будем переносить нужду и лишения, в течение пяти суток мы не должны смыкать глаз, чтобы предупредить неожиданное нападение неприятеля. Но после этого мы будем свободны, и отечество с гордостью будет приветствовать нас, защитников и спасителей золотой Праги. Предлагаю вам, господа, поднять бокалы и воскликнуть вместе со мной: «Да здравствует наша всемилостивейшая государыня, императрица Мария Терезия! Да здравствует Австрия! Да здравствует Прага!» Слова «Мария Терезия» и «победа» пусть будут нашим паролем!
— Мария Терезия и победа! — восторженно крикнули офицеры. — Ура! Ура! Ура!
Аделина Барберини подбежала к окнам и распахнула их настежь. По улице пронеслись восторженные крики:
— Мария Терезия! Победа!
Собравшаяся на улице перед окнами толпа услышала возгласы офицеров, и по всей Праге пронеслись ликующие крики. Вскоре вся улица перед домом Аделины Барберини была заполнена густой толпой. Все взоры были обращены к окну, в раме которого появилась очаровательная чернокудрая красавица с розовыми щеками и сияющими глазами. Одной рукой она опиралась на плечо стоявшего рядом с ней графа Батьяни, а другой высоко подняла бокал с шампанским. За ее спиной виднелись блестящие формы генералов и офицеров.
— Этот бокал, — воскликнула Аделина, обращаясь к толпе, — я пью за вас, храбрые граждане Праги! Не сетуйте за то, что я устроила обед в то время, когда вы голодаете. Я сделала это для ознаменования отрадной вести. Слушайте! Фельдмаршал Даун с огромной армией, присланной нашей великой государыней, находится на расстоянии десяти миль от Праги. Через пять дней он разобьет наголову прусских варваров и прогонит их за пределы нашей дорогой родины. Тысячи и тысячи пруссаков лягут костьми на наших полях.
— Да здравствует Мария Терезия! — заревела толпа, бросая в воздух шапки. — Да здравствует фельдмаршал Даун! Да здравствует Аделина Барберини, защитница Праги!
— Не меня вы должны чествовать, друзья мои! — воскликнула Аделина. — Чествуйте того, кто стоит рядом со мной, графа Сандора Батьяни. Он защищает вас во время осады, он свято исполняет клятву отстаивать крепость до последней возможности. Честь и слава ему! Он достоин лавров победителя.
Аделина Барберини сорвала с груди две пышные розы и под восторженные крики толпы приколола их к мундиру графа Батьяни. Но Батьяни стоял неподвижно, бледный как смерть. Ликование толпы, выкрикивавшей его имя, казалось ему жестокой насмешкой. Толпа чествовала его, предателя и изменника, продавшего крепость неприятелю за миллион талеров, выдавшего письменное доказательство своего предательства. Если бы эта толпа подозревала его злодеяние, то ликование ее превратилось бы в яростный рев. Она приступом взяла бы дом, и тысячи рук разорвали бы на клочки коменданта-изменника. В полночь Батьяни должен был открыть неприятелю ворота укрепления. Он обязался сделать это, подписав документ, переданный Илиасу Финкелю. Даже если бы он переменил решение и отказался от миллиона, то этим ничего не поправил бы, так как предательский документ так или иначе сделается достоянием населения Праги. Это было равносильно его гибели, позору и смерти.
«Раз я уже зашел так далеко, — подумал он, — то должен решиться и на дальнейшее. Сегодня ночью исполню свое обязательство, открою пруссакам ворота, получу миллион и скроюсь. Миллион мне обеспечен — у меня в кармане лежит перевод, доставленный сегодня утром прусским лазутчиком».
Лондонский банк обязан выдать миллион талеров предъявителю перевода без удостоверения его личности. Батьяни не знал, каким образом прусский посредник проник в город. Тот и не говорил об этом, а ограничился лишь передачей графу перевода и получением взамен расписки, которую Батьяни и выдал дрожащими от волнения руками. Получив эту расписку, пруссак повторил:
— Сегодня в полночь, когда большой колокол собора пробьет двенадцать, вы должны открыть нам ворота. Не заставляйте нас ждать, граф Батьяни. Если вы измените вашему слову, то завтра утром на всех улицах Праги будут расклеены копии вашего обязательства, а подлинник отправлен в Вену.
Затем прусский посредник исчез. Граф Батьяни и не подозревал, что это был Зигрист, преданный товарищ разбойника Лейхтвейса. Зигрист отлично сыграл свою роль и сунул графу в руку подложный перевод, по которому английский банк никогда не уплатил бы ни гроша. Лейхтвейс перехитрил графа, но последний не подозревал этого…
Батьяни отошел вместе с Аделиной от окна. Мало-помалу собравшаяся на улице толпа разошлась. Генералы откланялись, и Аделина осталась наедине с графом Батьяни. Они перешли из столовой в уютный будуар и уселись в мягкие кресла. На маленьком столике стояли чашки с душистым кофе. Аделина предложила своему гостю папиросу и сама закурила.
— Что с вами сегодня? — спросила она, придвигая свое кресло к графу. — Вы бледны и расстроены, в ваших глазах нет обычного огня. Не больны ли вы, друг мой?
— Да, я болен, Аделина, — порывисто произнес Батьяни. — Меня пожирает внутренний огонь, погасить который можете только вы. Аделина, вы обещали принадлежать мне. С того времени и во сне и наяву меня преследует ваш образ; я не в силах больше бороться со страстью. Аделина, вы прелестнейшая женщина во всем мире. Будьте моей!
Аделина в недоумении взглянула на взволнованного Батьяни.
— Что с вами? Вы оскорбляете меня. Вы как будто собираетесь сделать меня своей любовницей, а не женой.
— О нет, Аделина! — страстно прошептал Батьяни. — Я дам тебе мое имя, и если бы ты захотела, то могла бы еще сегодня носить имя графини Батьяни. Священника можно пригласить немедленно, он повенчает нас, а затем я увезу тебя в Градшин, и в старинных покоях королевского замка мы сегодня же отпраздновали бы нашу свадьбу.
— Что за сумасбродство! — обиженным тоном воскликнула Аделина. — Вы бредите, граф. Не следует ли вам обратиться к врачу, быть может, он даст вам успокоительное средство.