Пещное действо
Шрифт:
Анна Павловна стукнула по кожуху кулаком, по лбу ее проползла морщина. Пучков со знанием дела давил на кнопку возврата. Зискинд тихо переживал.
И тут выкрашенная в серебро кукушка, приподняв раздвоенный хвост и низко опустив крылья, задергала головой и выдавила хриплое «ху» – одно-единственное.
– Год, – едва слышно прошептал Зискинд.
– Да уж, – Пучков надул небритые щеки.
Анна Павловна посмотрела на одного, на другого, потом на птицу, потом себе под ноги.
– Зискинд, теперь ты, – сказал Пучков.
– Я уступаю.
– Была
И снова – хриплое «ху», одно-единственное. Пучков пожал плечами и отошел. Зискинд медленно заносил руку над щелью, долго держал ее в воздухе – примеривался, потом так же медленно провалил кружок в аппарат. И замер, уставившись на кукушку. Та выхрипела свое «ху» и безжизненно свесила голову.
Капитан засмеялся. Зискинд с обидой посмотрел в его сторону.
– Я вспомнил… – начал говорить Капитан, но Зискинд его оборвал:
– Твоя очередь.
– Мне не на что, я свою потерял.
– Так несправедливо. Мы знаем, а у тебя, может быть…
– Здесь твоя. – Пучков достал кошелек. – Случайно нашел, на.
– Пучков, чтобы мне не вставать, брось за меня, пожалуйста.
– Нет, все слышали?
– Я брошу, – сказала Анна Павловна и опустила монету.
Кукушка продолжала молчать.
– Наелась, – сказал Капитан.
– Господа, – взял слово Зискинд, – что же это такое? – Он оглядел всех нехорошим взглядом. – А тот год, который мы заплатили?.. Если из этого, – он показал на кукушку, – вычесть этот, – он помахал билетом, – получается…
– Ноль получается, – сосчитал за него Пучков.
– Ноль. – Зискинд стал тревожно оглядываться, словно решал из-за какого ствола ждать постука старухи с клюкой.
– А вот мы ее… – Пучков нырнул за стволы и через минуту вернулся, неся в руке саквояж с инструментами. Он быстренько расправился с задней крышкой и стал копаться во внутренностях. Зискинд подсвечивал ему зажигалкой.
– Ржавые, – раздался из глубины голос Пучкова. – И пружина, и кривошип.
– Ржавые? – переспросил Зискинд.
– Все штыри сточены, кроме первого. С ней все ясно. Поэтому и кричит только раз. – Он вылез, поставил крышку на место и стал отряхиваться от ржавчины. Птица подняла голову, опустила хвост и крикнула. После этого раздался щелчок, будто с дорожки соскочила игла, и птица крикнула снова. И пошло. Она хрипела и щелкала, щелкала и давилась звуками. Она сыпала год за годом, но никто уже не считал, всем уже расхотелось. Зискинд, тот вообще вставил в уши пальцы, а Пучков поднял саквояж и отправился к «самоедке».
Через час в лесу просветлело и объявился Жданов. За каким-то из поворотов начиналась древняя вырубка, и на ней меж оплывших пней сидели двое.
– Пучков, у тебя болотной воды осталось? – спросил Жданов, вытирая рукавом рот, когда «самоедка» поравнялась с сидящими.
– С галлон, – ответил Пучков.
– Налей. – Жданов протянул кружку. Руку его вело. – Пьем мертвую. – Он толкнул в бок сидящего на соседнем пне Кишкана. – Мертвую пьем? – Тот качнулся, но не упал, мотнул опущенной головой и, не разлепляя век, вытащил из-за спины нож. Сделав им вялый взмах, он вернул нож на место. Жданов посмотрел на Анну Павловну и повторил, уронив голову: – Мертвую.
– Приехали – пьяный Жданов. – Анна Павловна всплеснула руками. – А этого ты где подцепил?
– Вот. – Жданов поднялся и откуда-то из-за пня достал холщевый мешок. Только сейчас все заметили, что на нем Кишкановы шаровары. – Спокойствие, смотреть никому не советую, особенно, козочка, тебе. – Он приподнял мешок: легко – весу в нем было не много. Что-то выпуклое и круглое проступило сквозь натянувшуюся холстину. Он тряхнул. Резкий, сухой стук. – Зискинд, ты слово «ксениласия» знаешь?
– Ксениласия – гостогонство, один из законов Ликурга для очистки государства от иностранцев.
– А «людодерство»? Можешь не отвечать. Знаю, что знаешь. Так вот, господа, мне тут путем обмена штанов кое-что удалось выяснить. В мешке, как вы уже догадались, обыкновенные человеческие черепа…
– Значит, этот его мешок…
– Кладовая для ваших голов, – закончил за него Жданов. И усмехнувшись, поправился: – Наших.
– Послушай, а как же ты? И штаны? – Пучков кивнул на ждановскую тонзурку и безразмерные Кишкановы шаровары.
– А что – я? Простая житейская наблюдательность. Нос у него какой? Сизый. От этого я и плясал. Тебе, Зискинд, как любителю исторической точности скажу вот что. Кишкан работал в замке Цепеша пивничером – завом винными погребами. А вино из погребов графа считается лучшим в Европе. И это странно, потому что виноград на его земле, я извиняюсь, говеный. Способ приготовления, естественно, хранился в великой тайне, а наемные мастера-виноделы загадочным образом исчезали.
– О… – открыл рот Пучков.
– Откуда я это знаю? Он, – Жданов показал на Кишкана, – как всякий приличный пьяница считает себя писателем. Сочинение, которое он кропает последние десять лет, называется «Вехи жизненного пути». Я нашел рукопись в шароварах, когда мы поменялись штанами. Почерк такой, что текст почти не читается, но кое-что я разобрал. Например, секрет Цепешова вина. Оказывается, делать его так просто, что узнай об этом Европа, Цепеш быстренько бы пошел по миру. Всего-то умения – добавляй к мере вина четверть меры человеческой крови.
Кишкан зашевелился во сне и нервно передернул плечами.
– Минуточку, – Жданов запустил руку под шаровары и достал стеклянную трубку, по виду схожую с градусником. На одном из ее концов была навернута резиновая присоска. Размахнувшись, он пришлепнул прибор к багровой полосе кожи между воротом и заросшей скулой Кишкана.
– Илла лахо, – пробормотал Кишкан, а Жданов уже вертел стекло перед носом.
– Остается десять минут, – сказал он, изучив показания. – Пучков, ты спрашивал про шаровары. Их я не то чтобы обменял, просто убедил его спьяну, что в Европе, куда он собрался драпать, мода на шаровары прошла.