«Пёсий двор», собачий холод. Том I
Шрифт:
— Ну а что с неё, бедненькой, взять? — предался комедии Хикеракли. — Понесла, видать, от такого, с которого ни мяса, ни молока. Говорят, и замужества ведь не хотела, да? Только дитятко пристроить. А куда его пристроишь, как не к графам нашим — людям богатым, со статусом, они и не загубят, и воспитание дадут, а уж вокруг пальца обвести — дело минутное, и никто не в обиде…
— А ведь хороша, аферистка! — со смехом хлопнул Гныщевич по столу ладонью. — Ей-ей, хороша! Parole d'homme, мне жаль, что у неё не вышло.
— Что же в этом хорошего? — нахмурился Мальвин.
— А ты сам посуди. Жизнь её поставила в скверное положение. Мы с вами по девкам гуляем? Гуляем. А последствия — их. Но она не заныла, жаловаться не стала, а наоборот, положение своё себе же на пользу вывернула. И ведь как — по уму! Ей бы проще в нашем городе было, pour s^ur, сыскать того, кто б её в жёны взял. Но ей в жёны не надо, у неё свои чёткие представления. Широко берёт, проиграться не боится! Ради достижения своих целей честью, совестью и добрым именем поступиться не испугалась. Всем бы так.
— И цвели бы в нашем городе обман и продажа тела ещё более пышным цветом, чем теперь, — недовольно заметил хэр Ройш.
— А ты, честный мой, против обмана? — мгновенно прищурился Гныщевич.
— Я против людей, склонных для достижения своих целей играть на самых примитивных инстинктах — например на похоти. Если вывести за скобки тех, кого тянет поступиться честью, совестью и прочим просто ради того, чтобы поступиться, остаются те, кому следует быть разборчивыми в методах.
— А разбирает-то кто? Ты?
— Простая логика. В том, что в молодом человеке определённого возраста легко пробудить тягу к сношению, нет ровным счётом никакой её заслуги. А раз заслуги нет, то и достижение ей не принадлежит, да и не достижение это вовсе. И в нашем городе имеется целая категория людей, любящих таким вот безыскусным способом паразитировать на человеческих слабостях и пожинающих за это плоды, их скромным умственным навыкам несоразмерные.
Гныщевич опять рассмеялся.
— Да ты посмотри на наших графов, «не достижение»! Что до других, то и молодцы. Девкам и так непросто, у них один путь в люди выбиться — partie d'ecent сыскать. Уж кто насколько талантлив, той такой жених и выпадет. А что обманом и хитростью — так ведь они не просили девками рождаться. У которой ума хватает наперекор пойти и на чужих инстинктах приподняться, та и заслужила!
— А что в таком случае с протеже? С юношами, прибегающими к тем же методам?
— То же и с ними, — не запнулся Гныщевич. — Нет плохих средств, а ежели у кого хватит дурости тебе за то, что подстилаешься, давать чего хочешь, то с такой находкой можно только поздравить.
На сей раз смешок издал уже хэр Ройш.
— Что же вы, и сами бы ради достижения желаемого под кого-нибудь, как вы выражаетесь, подстелились? В прямом и физиологическом смысле?
— У меня других талантов хватает, — чуть сбился Гныщевич, но потом ухмыльнулся: — Я б нашёл того, кто подстелится за меня.
Скопцов поймал себя на том, что только хлопает глазами: снова «вы» и «ты», павлины и навоз. Если посмотреть со стороны, мысль о том, что дальний, но всё же родственник германских герцогов может на равных спорить с мальчишкой из Порта, казалась совершенно абсурдной. И всё же ни одного из них это совершенно не смущало: распалившийся Гныщевич купался во всеобщем внимании и совсем не скрывал желания переговорить собеседника, а хэр Ройш откинулся на стуле, сложил пальцы домиком и чуть ими друг о друга постукивал — наоборот, пытаясь свой интерес к беседе прикрыть.
А они даже не представлены. Да, наверняка имена их друг другу известны, но существуют ведь формальности, без которых очень неуютно переступать определённые границы, и уж точно не следует горячиться, ехидничать и поддевать. Наверное, подумал Скопцов, в этом и состоит суть Академии: кто ты, зачем ты здесь, какие твои чаяния — не так и важно, если спор хорошо зашёл, вечер долог, а на любое твоё слово у кого-нибудь отыщется ответное, не хуже. И не всегда складная речь Гныщевича вовсе не мешает хэру Ройшу, а манера того говорить как по писаному не раздражает Гныщевича.
Удивительно. Удивительно и — утопично.
И, пожалуй, бесценно.
— Вы знаете, господа, вопрос средств в приключившейся неприятности всё ж таки третьестепенен, — покачал головой Мальвин. — Если уж вам так любезно вгрызаться в нравственные основания, тут надобно не методы, а цель обсуждать. Разве ж это дело — чужого ребёнка обманом подкидывать на содержание?
Краем глаза Скопцов заметил, как дёрнулось лицо графа Метелина. Они случайно пересеклись взглядами, и граф с поспешной злобой отвернулся. У Скопцова ёкнуло сердце.
— Совершенно не дело, — охотно кивнул Драмин, — это нечестно по отношению к ребёнку. Всё-таки кровная связь существует, ну или может существовать. Одно дело — если и ребёнок, и его, получается, опекун знают, что быть её не должно. Они в таком случае никакого, гм, родственного тепла и не будут искать. Тогда и отношения могут выйти замечательными, для всех сторон положительными. Но если обман — если отец полагает, что сын его, а сын — что его отец, то ведь не сложится! Будет казаться, что чего-то не хватает, и оба так и не поймут, что и быть-то ничего не должно.
Господин Солосье, услышав про родственные чувства, только возвёл глаза — кажется, эти материи казались ему глупостью. Но вслух он об этом высказываться не стал, а довольно энергично заговорил о другом:
— Если бы аферу с какими людьми попроще проворачивали, не так оно и важно — родной или не родной ребёнок. Но для аристократии самые плачевные последствия возможны! Мне о, кхм, симилярном европейском опыте батюшка рассказывал, — господин Солосье обернулся к Приблеву: — Простите, запамятовал, как к вам обращаться…