Шрифт:
Перидо, шаман в грязно-белом балахоне, краской вывел знак на своём шалаше: спираль, символ грядущих перемен. Его соплеменники умели привораживать перемены. Теперь они все стояли вдоль тропы, уводившей его, и благословляли его в дорогу.
Тропа вела к пролому посреди черной земли. Из него подымался пар, подобный дыханию чудища на холоде; шаман ступил ему в пасть и начал спускаться в подземный ход. Дошедши до конца, он достал складную лопатку и начал рыть.
Только свеча отбрасывала неверные тени вокруг.
Лопатка ткнулась в твердое, в засыпанную
«Нашел!» — закричал он, и голос его эхом отразился от стен погребённого собора. Эхо разлетелось волнами и разбилось об статуи тысяч заброшенных за ненужностью богов, а затем ринулось назад, вверх по подземному ходу, и породило страшные видения в душах тех, кто остался ожидать на поверхности. Набухшие порогами горные реки; затем море звезд, высохшее — оставившее по себе лишь растрескавшуюся грязь тверди небесной и скелеты безымянных инопланетных рыб; затем невозможные, слитые воедино массы животных, что паслись в лугах высоко в ночи и мириады их рогов озарялись огнями святого Эльма; и, растирая видения в труху, шевелила шестернями машина Творения, с каждым оборотом замедляя ход.
В ночь, когда он родился, племя нашло кости мамонта. В семистах метрах от места, где умирала его мать, выпихивая его наружу, в семистах метрах от его первого плача. Шаман, его отец, принимал те окаменелые кости и не сумел произвести обычные ритуалы очищения и нарекания имени, ритуалы, заклинающие смерть.
Уж потом всё племя собралось, и назвали мальчика Перидо — «Разлучённый», — ибо рождение его оказалось позабыто среди других забот. Окаменелый скелет мамонта очистили, установили на прогалине и приделали поверху крышу. И пока Перидо рос, он привык называть его: дом. Он влезал по мамонтовым ногам и спал в гулком проёме меж его рёбер.
Пришел срок, и его голос стал отражением голоса племени. Ему стали сниться сны и уводить его вперед, и все племя шло за ним, прочь от нажитых жилищ, пока наконец игла шпиля, пронзившая золу походного костра, не открыла им то место, где был погребен под землей собор.
На алтаре стоял нагрудник от боевого доспеха, чистейшего золота, золота его предков — народа Орла и Ягуара. Чьё наследие давно растворили иноземные горнила и переплавили в формы, угодные поработителям. Бок о бок с доспехом, в стеклянном фиале, стоял раскрывший белые лепестки цветок лотоса.
Сонные видения, учителя его детства, давно причаровали все грядущие события: и цветок, и нагрудник. И вот теперь Перидо услыхал сердце, бьющееся под этим самым нагрудником. Сердце это было вместилищем всех невзгод, тяготевших над племенем.
Он принялся искать, но не был уверен, что именно нужно найти, пока наконец не нашёл, позади статуи богини в одеяниях, с поднятыми руками: разделяющий жизнь и смерть, то был револьвер Кольта. И с его обретением внутри Перидо стало расти слово; губы его раздвинулись и выпустили слово, точно воздух в вакуум: «Нашел!»
Ему казалось, что статуи вне фокуса его зрения движутся, и свеча
Вновь вернулся он в мыслях к своим соплеменникам. Они дожидались своего шамана. Мужчины, должно быть, поют заклинания о благополучном его возвращении. Женщины танцуют вокруг костра под биение ритма, привораживая богов. Дети смотрят, уставившись, на неверные язычки огня, пока не начнут чудиться им голоса богов.
Была лишь одна пуля, один выстрел. Перидо прицелился так, как бесчисленные сны учили его, в нагрудник в трёх метрах от себя. Он выжал курок, и гробницу потряс великий взрыв, неслыханной силы звук, схлопывающийся сам в себя, искажённый нишами, искривившийся вдоль высокого купола — и затем устремившийся вверх по тоннелю, на поверхность земли. Где звук взрыва переродился в неотступный отголосок музыки — и произвёл великое причитание среди народа. Все они сходили с ума от его неблагозвучия, порождавшего в них невыносимое страдание.
А Перидо внизу не слыхал ничего — вылетел из дула кусочек свинца и врезался с пружинящим всплеском в золото. В облаке кислой пороховой вони подошёл он к алтарю потрясённый, оглушенный, позабыв про револьвер в руке.
Дыра на нагруднике уже затянулась; поблескивало нетронутое золото. Он провёл воображаемую линию, траекторию пули, от нагрудника до отверстия в стене. Пульсируя, рывками изливалась из него алая жидкость. Свободная рука его протянулась и коснулась её. На ощупь жидкость казалась тёплой, и он поднёс пальцы к губам, попробовать. Вкус мёда, растворённого в уксусе. За ним последовали несколько мгновений судорог всего тела; он провалился сквозь зыбучий пол — и затем шаман был исторгнут, словно из женского чрева.
Цветок лотоса закрылся, точно сжался кулак.
Молоко плескало шумным потоком; он переливал его из одной алюминиевой канистры в другую. Перидо погрузил полную канистру в кузов пикапа и закрыл задвижку борта; зажмурившись крепко от полуденного солнца, он левой рукой нащупал свой путь к пассажирской двери. Забрался, и нечем дышать было в раскалённой кабине. Старик рядом с ним покашлял, прочищая горло, и повернул ключ зажигания. Мотор завёлся, и рывком грузовичок дёрнулся вперёд. Поднимая пыль, поехали они вдоль по дороге.
Перидо легчало на душе от дрожи мотора и от шуршания шин по насквозь пропечённому просёлку. Он открыл глаза, любуясь придорожным пейзажем — высохшая, готовая загореться трава, местами уже обугленная. Короткошёрстная дворняжка в придорожной канаве подняла на них глаза, когда они проезжали мимо, и кровь капала с её морды; ей привалил на обед вздувшийся телёнок. Собака гавкнула, повиляла хвостом и продолжила набивать себе брюхо.
Перидо глазел на телефонные провода и колючую проволоку вдоль дороги, и хотя старался об этом не думать, но заброшенные фермы — их пустые чёрные окна — смотрели в упор на него.