Песнь Валькирии
Шрифт:
По древнему обычаю костры зажигали в конце лета, чтобы весной снова вернулось солнце. Сейчас казалось, что люди долины боятся, что солнце уже никогда не взойдет снова, и они зажгли все, что могли, чтобы упросить его вернуться обратно. Здесь больше не будет солнца, а если будет, то не останется никого, кто смог бы его встретить.
– Это конец мира, – сказала она. И, вспомнив слово из истории, которую когда-то поведал ей отец, добавила: – Рагнарёк. Сумерки богов.
– Да, – ответил человек. – Может, теперь всегда.
Ее брат, Хэлс, Нан Йохана. Все люди из долины. Кострища – так назывались эти осенние огни, но никто не был
– Я украшу твоими костями мечи. Они отомстят за всю эту… – Она запнулась в поисках подходящего слова и, не найдя, сказала на своем языке: – Красоту.
Сорвавшееся с губ слово удивило ее. Она не видела никакой красоты в разрушении.
– Огонь, – коротко произнес мужчина. – А потом их кровь за нашу кровь.
Глава пятая
– Что, если она выздоровеет?
– Она не выздоровеет.
Леди Стилиану раздражали расспросы викинга. Путешествовать на верблюдах было не самым любимым ее занятием, но здесь, в красных песках пустыни Руб-эль-Хали, у нее не было выбора. От нестерпимой жары она под бурнусом обливалась потом. Ее стражники-северяне, однако, страдали еще больше. Это были крупные белокожие мужчины; от палящего солнца они покраснели, как лобстеры, и недостаток воды был для них пыткой.
Разумеется, днем идти было невозможно, и они изнемогали от жары под натянутыми тентами. Но теперь был закат – гневный красный глаз солнца окрашивал в кровавый цвет вершины дюн, а равнины между ними отливали голубоватым металлическим блеском. Солнце опускалось на пустыню, как молот на наковальню, и разминало ее своими ударами, словно металл. Лагерь готовился двинуться в путь: ветер, на четыре дня пригвоздивший их к месту, наконец утих. Арабы моментально свернули тенты, варяги нервно поглядывали на верблюдов.
Пленница не шевелилась. Это была девушка лет шестнадцати с пустыми, ничего не выражающими глазами, на ее бровях и в складках кожи не было ни капли пота.
Пока сворачивали лагерь, Миския, высокий варяг, склонился над ней. Во время песчаной бури ему было хуже всех – он стонал и громко взывал ко всем богам, какие только были способны его услышать, хотя, очевидно, его никто не слышал.
– Ты с ней это сделала?
– Она сама это сделала, – вместо Стилианы ответил Фрейдис, ловкий, проворный воин небольшого роста, который при ближайшем рассмотрении оказался женщиной.
Среди константинопольских римлян ее рост был средним, но для своих, варягов, она была маленькой. Это была личная охрана Стилианы – более приятная, чем компания мужчины. Она уже давно служила своей госпоже, и Стилиана привыкла полагаться на нее.
Тонкие светлые волосы Фрейдис выбивались из-под головного платка, а кожа ее стала совсем смуглой от солнца; на носу был след глины, правую щеку прорезал шрам.
В садах дворца, когда под мерцающим светом луны улицы отдавали небу дневной жар, Стилиана проводила
Их объединяло очень многое, но Стилиана держала в тайне свою привязанность к стражнице. Не подобает выказывать такую любовь к слуге.
Фрейдис рассказала Стилиане свою историю. Она оказалась у варягов, когда те захватили корабль с ее соотечественниками в северных морях. Разумеется, они попытались ее изнасиловать – из принципа «поверь, мы этого не хотели», шутил Миския, – но она бесстрашно убила одного из них мечом своего павшего товарища. Варяги, изумленные поступком девушки, преподнесли ей в дар оружие и доспехи убитого воина. Практичная от природы, Фрейдис попросила разрешения присоединиться к ним, и они согласились, поскольку она сражалась не хуже мужчины. Стилиана могла убедиться в уникальном свойстве северян судить о человеке скорее по его поступкам, чем по его полу. Женщина могла проявить себя, как мужчина, а мужчина – как женщина.
Могла ли Фрейдис заменить Стилиане мужчину в других смыслах? Иногда. Даже в долгой жизни трудно оставаться равнодушной к тем, кто всегда рядом. Кроме того, любовь имеет свои преимущества. Так говорил ей брат.
– А руна девушки? – Голос Мискии звучал взволнованно.
– Все еще в ней. У нее только одна руна, – ответила Стилиана.
– Помолись, чтобы 'Oдин, властитель магии, хранил ее там, – сказал Миския, перекрестившись.
– 'Oдин мертв.
Тогда, много лет назад, когда дух ее по звездам низвергся туда, где обитают боги, она видела гибель Одина – его разорвал волк.
– Все равно я христианин, – заявил Миския. – Но не настолько он мертв, чтобы вы были уверены, что так будет вечно, не правда ли, сударыня?
– Не разговаривай таким тоном с прорицательницей, – сухо произнесла Фрейдис.
Миския бросил на нее короткий взгляд. Если бы она была мужчиной, он заставил бы ее ответить за этот выговор, но теперь промолчал.
Стилиана чувствовала горячую, измученную душу Мискии. Он был нервозен и стыдился этого, прикрываясь бравадой непочтительного обращения со знатной и известной прорицательницей. Она прощала ему это. Жара ужасно донимала его, покрывая пятнами кожу и раздражая темперамент. В путешествии он был необходим. Прирожденный убийца, Миския отличался отчаянной храбростью и мгновенно вскипающим гневом. Одним из благословенных преимуществ этой ужасающей жары было то, что варяги изнемогали от зноя и, обессиленные, не могли драться друг с другом или кем-либо еще. Она держала Мискию рядом с собой, словно острый нож, с которым надо обращаться с осторожностью.
Стилиана смотрела на него, не отводя взгляда, но ничего не говорила. Он снова перекрестил себя, поклонился и проговорил: «'Oдин хранит нас. Иисус тоже. И вы, сударыня». Затем он похлопал по мечу, будто желая убедиться, что тот не расплавился, и, подняв девушку, посадил ее на спину верблюда. Такой тяжелый груз.
После того, как она убьет девушку, Стилиана собиралась сразу повернуть на север, в Багдад. Она уже мечтала сидеть в тени цветущего сада во дворце Халифа, пить шербет, охлажденный льдом с северных гор. Сосуды для питья были сделаны по тайному рецепту из книги Китаб аль-Дурра аль-Макнуна. Рецепты говорили правду – стекло прячет свои краски от солнца и оттого вода в сосудах кажется подвешенной в воздухе. Ничто больше не может спрятать свои краски от солнца, чей разъяренный взгляд распаляет их так, что они слепят глаза.