Песня Сольвейг

Бурносов Юрий Николаевич

— Я считал себя знатоком истории второй мировой. Особенно ее первых лет, — продолжал Силантьев, разрубая воздух сжатым кулаком. — Я учился на ошибках генерала Павлова, на просчетах Ставки и Генштаба, и я хотел проверить свои идеи на практике. Я знал ситуацию, я знал то, чего не знали Сталин, Жуков, Тимошенко и Шапошников. Поэтому я и очутился здесь. Идея стать генералом не настолько глупа, как вам кажется… вот только выгляжу я слишком молодо. Но не суть важно. Главное, что я глубоко заблуждался.

Я хотел вывести из окружения батальон, но положил его в нелепой атаке на вашу моторизованную часть. Я ничего не понимаю в происходящем, потому что я только читал книги, мемуары и художественную литературу, смотрел фильмы… Все это оказалось абсолютно иным. И я не смог.

Понимаете, штурмбаннфюрер, не смог! Я могу сказать вам все. Я знаю все. Знаете, есть русская поговорка: «Бог правду видит, да не скоро скажет». Так вот я сейчас и есть этот самый бог, и я могу сказать вам много правды. Война закончится 9 мая 1945 го да. Начнется все с разгрома ваших войск под Москвой, а затем под Сталинградом. Гитлер покончит с собой.

Германию разделят на несколько частей. Я мог бы рассказать больше и подробнее, но я и без того сказал вам то, чего вам знать не нужно. Вы можете мне не поверить, но тем тяжелее будет вам знать, что я был прав, когда все случится. Вы можете мне поверить, но тогда вам будет тяжело сейчас и во все оставшееся время. Вы можете сдаться в плен, но вы офицер, и будет ли это выходом для вас? Не думаю… Решайте сами, штурмбаннфюрер.

— Так кто вы на самом деле? — спросил опешивший Кеслингер. Немногословный прежде генерал обрушил на него гору слов, большую часть которых штурмбаннфюрер предпочел бы вовсе не слышать.

— Младший научный сотрудник Института времени. Силантьев Андрей Михайлович. Как вы правильно заметили, мальчишка.

— Что такое Институт времени?

— Научно-исследовательский институт в Подмосковье. Сейчас его еще нет. Даже не построили корпуса. Обычный лес. Если не ошибаюсь, построят в две тысячи тринадцатом. Занимается проблемами передвижения во времени, и весьма успешно.

Кеслингер открыл было рот, но не нашелся, что сказать. Он откупорил коньяк и отхлебнул немного прямо из горлышка, потом протянул Силантьеву. Тот покачал головой:

— Спасибо, я правда не пью.

— Допустим, я вам поверил. И что вы собираетесь делать? — спросил Кеслингер.

— Я? Ну, вы же не отпустите меня, верно?

Вы ведь мне не верите, так? Поэтому отправьте меня в штаб группы армий, в Берлин, в гестапо… Поверьте, это лучший выход. И для меня, и для вас.

— А… вернуться вы не можете?

— Мог. Теперь не могу. У меня был карманный пульт управления терминалом, но его отобрали солдаты, когда я попал в плен. Я думаю, теперь его все равно не найти.

— Да, не найти, — согласился штурмбаннфюрер. Он никак не мог поверить услышанному, но и не верить не мог. Силантьев был странным. Нет, не потому что он был русским — он был человеком не из этого мира. И все же Кеслингер жаждал доказательств. Сказанное Силантьевым о крахе блицкрига, о самоубийстве фюрера… В это верить не хотелось. Кеслингер вовсе не был оголтелым нацистом, но не такого конца он хотел для страны и партии.

— У вас есть еще какие-нибудь доказательства, кроме слов? — спросил Кеслингер. — И кроме музыки?

Силантьев покачал головой.

— Зачем? Я стремился ничем не отличаться. Я и пульт-то хотел спрятать в лесу, но побоялся, что потом не найду. Поймите, я хотел стать частью истории, штурмбаннфюрер. Я мог бы взять с собой оружие, которое появится только спустя пятьдесят лет, но это было бы нечестно.

— В таком случае мне ничего не остается, как не поверить вам, — отрезал Кеслингер, и у него сразу стало спокойнее на душе. Парень и впрямь может быть генералом, а может и не быть — с ним разберутся специалисты Хазе. А эту дикую мелодию Силантьев мог написать сам, мог подслушать, мог… Ах, черт, но как он играл Грига! И штурмбаннфюрер неожиданно для себя попросил:

— Сыграйте еще раз «Песню Сольвейг», Силантьев. Я не уверен, что у меня будет еще одна возможность услышать вашу игру.

И Силантьев сыграл Грига еще раз.

Кеслингер почувствовал, что сейчас заплачет, хотя это непристойно для офицера — плакать. И дед, и отец приказали бы выдрать его за слезы.

Но как он играл!

Как он играл!

— Хорошо, Силантьев. Я направлю вас в штаб группы армий, и я искренне не хотел бы, чтобы с вами обошлись плохо. Несмотря на все то, что вы навыдумывали здесь о вашей мифической победе в сорок пятом. Но у людей Хазе свои методы, и я ничего не могу поделать, поверьте.

— К сожалению, я ничего не придумывал, штурмбаннфюрер.

— В данный момент это уже не играет никакой роли. Вы меня не убедили, сухо сказал Кеслингер и вызвал автоматчиков.

Когда они выводили генерала из комнаты, он задержался в дверях и сказал:

— Извините, штурмбаннфюрер. Моя выходка испортила вам жизнь. Теперь вы знаете то, чего вам не положено знать… Я действительно мальчишка, и поступил как мальчишка. Ничего не вернуть…

— Идите, идите, генерал, — махнул рукой Кеслингер.

* * *

— Шарфюрер! Шарфюрер!! — Дитриха тормошил водитель Кеслингера, Йозеф. Штурмбаннфюрер заперся у себя в комнате и стреляет!

Дитрих вскочил с неуютного сундука, на котором спал, и прямо в нижнем белье бросился наружу. Окна хаты оказались закрыты. Он ударил плечом в закрытую ставню, та не поддалась. Тогда Дитрих вцепился в нее и, ломая ногти, сорвал.

Посыпались стекла, куски замазки, и адъютант просунулся в окно. Рядом пыхтел Йозеф, размахивая автоматом.

Кеслингер был жив. Он стоял посреди комнаты, пьяно шатаясь, и палил из парабеллума в фортепиано. В стороны летели осколки клавиш и щепки, струны внутри вскрикивали и выли в тон выстрелам. Опустошив обойму, Кеслингер запустил пистолет в угол, опустился на табурет, но не удержался и боком свалился на пол, на тканую серенькую дорожку.