Хорошо начинать книгу талантливым перебором кристальных мыслей, родившихся в результате дерзких сопоставлений. Хорошо излагать их языком исполинского гения, ни разу не впадавшего в безвкусицу, ни разу не резанувшего ни одного искушенного уха моего излюбленного предтечи. Да, именно – «предтечи», ибо нет читателя в настоящем времени, и едва ли возникнет он в будущем, следовательно, стану, как и прежде, писать для того,
кто был до меня, для того, кто завещал мне сокровища мировых библиотек, и пусть не утруждает себя бесполезным трудом потомок…
Здесь был мой рай. И раненые сосны
Бежали прочь от Финского залива
По крышам дач, сквозь праздники, к шоссе…
Я понимал их хвойные намёки,
И рисовал сангиной удаленье
Кривых стволов, и спрашивал тебя:
«Уже ли ты всё это тоже видишь?»
И мой вопрос стеклянным колпаком
Вдруг накрывал вокруг тебя пространство,
И ты, как время, тихо утекала
В песочную воронку под тобой,
И впрямь уподобляясь неуклюжей
Любви часов и точности моей…
И после твоего исчезновенья
Я долго не решался повернуться,
Чтоб видеть, как укладывает солнце
Само себя в подкрашенную воду,
Я видел лишь сиреневые вспышки
На соснах, возвратившихся к заливу,
И тень свою, бегущую назад…
2
Однако, как легко, свободно пишется мне! То ли в силу неведомых мне, и потому от меня не зависящих причин, то ли в самом деле, мощность моего продуктивного гениального воображения имеет такой колоссальный эффект, и образы, обычно беспомощные у дерзнувших сверкнуть пером на литературном поприще самоубийц, так убедительно создаются мной, что действительно «бегают за тенями моих великих учителей?» Я думаю, и то и другое вкупе.
Я в дом входил, когда ночное небо
Еще интересуется предметом
И контуры его кладет на спину,
И тащит в ночь, как в тёмную нору
Медведица затаскивает рыбу,
И дразнит ею сонных медвежат…
Не двигаясь, ты видела в камине
Помимо пламени, грызущего бревно,
Свою любовь, уставшую от мыслей,
Свою любовь и больше ничего.
Я приближался, ты же оставалась
Классической скульптурой у фонтана,
И огненные блики танцевали
На мраморном твоём аутодафе…
По-моему, она физически не переносит идиотов, поэтому ей нужно бывать у меня. Ей кажется, что я чрезвычайно умен, а местами и благороден.
Последнее она проверила какими-то своим и способами, и я прошедший ее неопределенные тесты, продолжаю видеть в ней тождественное себе существо. Сначала она подавала знаки своего присутствия путём вытеснения стеклянными пузырьками моих пластиковых бутылок, стоявших на кафельной полке в ванной, словно очередь, готовых к прыжку ныряльщиков… Потом постепенно перебрался и ее гардероб в чёрных пластиковых мешках. Безмерность моих возможностей позволила воздвигнуть довольно комфортабельный дом на берегу Финского залива (в том направлении работала тогда моя созидательная фантазия), и ее редкие пожелания, совпадавшие с моим неистребимым алканием, помогали совершенствовать наше жилище. Изредка она казалась мне плодом моего собственного воображения (как и многое другое!), но, когда я вдыхал ее ароматы и шуршал полиэтиленом, притаившимся под ногами в шкафах, я знал – она здесь, она та белоснежная субстанция, что заменяет мне кокаин. Я любил её, и сильная музыка звучала при этом, разливая свое ажитато по всему нашему бытию. Впрочем, музыки она не слышала, – кроме звуков была бесконечность чувств и образов, которым было суждено или не суждено реализоваться вокруг или внутри нас. Одним из таких неожиданно материализовавшихся предметов был автомобиль. Отчётливо помню, как в темноте нашей волшебной спальни вдруг заворочалось, заскрипело нечто огромное, будто бы рождённое непосредственно нами, словно выдавленное ею и мною, как маргиналии обнаруженные историком на полях моей книги. Мы гладили его обтекаемый капот, отшлифовывая обсуждаемую форму, но насчёт цвета, так и не договорились, потому автомобиль остался «неопределённой» расцветки. Мы много путешествовали на этом похожем на двуликого Януса моторе, и лица наши приобрели лиловый оттенок, контрастирующий с соломенными волосами, отражающимися в трёх зеркалах одновременно. Дороги были прекрасным образцом наших «договорившихся» между собой мыслей. Только что придуманные, они неуместно взмывали в небо или свергались на дно, нередко попадавшееся на пути нашего вояжа. Одно условнее другого. Помнится, что на небо было смотреть несколько приятнее, тем более что мы почти лежали на спинах… Жаль, что не положил вовремя эти путешествия на бумагу, и не сохранил в компьютере, – приходится напрягать память.
