Песочные часы
Шрифт:
Вокруг пагоды надо было передвигаться со всяческой осторожностью, солдаты, сопровождавшие нас, не отступали ни на шаг, находили в кустах чуть заметные дискообразные мины, жирные мещочки с пластиком, какие-то таинственные трубки, стержни из оксидированного алюминия с резьбой.
Около узкой, хорошо протоптанной дорожки я снова увидел человеческий череп. Чуть подальше в густой траве виднелись остальные кости скелета. Я наклонился над черепом и заметил в теменной части два небольших круглых отверстия. Тут же рядом лежали пять стреляных гильз с хорошо заметными китайскими серийными знаками на капсюле; один похож на квадрат и чуть перечеркнут вертикальной чертой, это общепринятое
Я взял гильзы с собой.
Затем вошел в один из одноэтажных домов, где помещалась когда-то школа. Отсюда были также изъяты все предметы. На одной из стен виднелись рисунки и надписи. На них изображались боевые эпизоды с участием самолетов и артиллерии, так рисуют дети, для которых траектория полета снаряда важнее, чем пропорции и перспектива. Древесным углем кто-то нарисовал неумелой рукой потрет солдата в мягкой китайской шапке. На стенах не было ни одного китайского иероглифа, зато было полно многострочных надписей на кхмерском языке. Я попросил переводчицу прочесть. Она поглядела на стену и сказала, что не понимает, Я привел офицера: он покачал головой и сказал, что это писали безграмотные люди. То есть глупые люди. Это гадости, которые нельзя переводить. Но какие гадости — политические? Нет, нет. Нельзя переводить.
Противоположная стена была тоже исписана. На уровне глаз тянулись три длинные колонки цифр, из которых первые наверняка были обозначением даты. 8.6.76–14, 9.6.76 — 8, 11.6.76–22. К чему могли относиться последние цифры? Офицер из Народно-революционного совета провинции коротко поговорил с товарищами, показывая пальцем на последние цифры. Потом сказал, что это, наверное, перечень совершенных казней вместе с числом уничтоженных. Ходят слухи, что вблизи Пхумдамрэй производились массовые убийства. Но только через несколько недель сюда приедет группа, которая начнет поиски могил. Сперва саперы должны очистить территорию от мин и боеприпасов. А с саперами сейчас трудно.
Перечень кончался датой «28.4.78». Я подсчитал цифры справа. В сумме получалось 885. Если догадка офицера верна, я знаю, сколько трупов в здешних, еще не найденных могилах.
Появился старый, трясущийся, беззубый крестьянин, который, опираясь на палку, приковылял, чтобы нас увидеть. Я спросил его, откуда он и когда сюда вернулся. Но переводчики и он не могли понять друг друга. Он говорил на каком-то странном диалекте и к тому же был почти совсем глух. Через минуту старик потянул меня за рукав и опять начал что-то бормотать своим беззубым ртом. Переводчики молча и сосредоточенно с минуту слушали старика.
Потом покачали головами и, не скрывая раздражения, сказали, что этот человек, по-видимому, не в своем уме. Он утверждает, что был буддийским священником и три года скрывался здесь, где-то недалеко от Дамрэя, наверное, в лесу, а где же иначе? Он говорит, что проклинает «красных кхмеров», то есть кровавую клику Пол Пота — Иенг Сари. И еще говорит, что все случившееся в Кампучии было давно предсказано в старых книгах. Так он говорит. Но он очень стар, товарищ. Сейчас говорит что-то о змеях. О крокодилах. Правда, о крокодилах. Нам пора ехать. Уже поздно.
CXVIII. Я знаю эту легенду. Она относится, кажется, к первому тысячелетию до нашей эры и в разных версиях известна во всем круге буддийской культуры. Это азиатский вариант Апокалипсиса. Грехи людей никогда не уравновешиваются суммой добрых дел, самоотречения и любви. Наш дебет беспрерывно растет и в конце концов когда-нибудь разрушит естественный баланс Вселенной. Тогда из всех пещер, земных отверстий, рек и болот выползут миллионы змей и крокодилов, хищные черепахи, неизвестные чудища вроде драконов, огненные ящерицы длиною в тысячу локтей. И постепенно пожрут всех людей, живущих на Земле, дабы воцарилась полная гармония тишины и небытия. Во всех европейских мифологиях конец света наступает внезапно, в огне катастрофы, в водах потопа, при разверзшихся небесах. В Азии он должен произойти постепенно, в рассрочку, с хрустом ломающихся костей, в спазмах боли, в полном сознании тех, кто ждет своей змеи или своего крокодила.
CXIX. Мы возвращались из Прейвенга другой дорогой, вдоль берега Меконга. В сорока пяти километрах на юг от Прейвенга я увидел первые (и единственные) следы тяжелых боев, которые происходили около пяти недель назад. Здесь разыгралась, вероятно, короткая, но ожесточенная схватка во время переправы через Меконг. Небольшой поселок был буквально разнесен в щепки тяжелыми снарядами, на отвесном берегу виднелись одна около другой воронки от снарядов, деревья поблескивали осмоленными обрубками стволов. Густой вал прибрежной растительности был вытереблен и перепахан на каждом квадратном метре. Быть может, здесь есть брод или удобная отмель, потому что через поселок проходила неплохая дорога, которая обрывалась в Меконге. На ней стояли четыре разбитых американских транспортера типа М-113. Из-под густого слоя краски еще просвечивали белые звезды. Тактических номеров никто и не собирался закрашивать.
Трудно сказать, какая армия потеряла эти транспортеры и кем были погибшие в них солдаты. Транспортеры были расставлены так, что могли двинуться в разных направлениях, я не мог определить, собирались ли они переправиться на западный берег или, наоборот, защищали переправу с востока. На броне нет никаких дополнительных опознавательных знаков; внутри не осталось никаких следов, по которым можно было бы установить хоть какую-нибудь существенную подробность.
На поле боя царила полная тишина. Бесшумно катилась река. Пели птицы. Эта земля чужим ничего не скажет.
СХХ. Только переехали вьетнамскую границу, как голова ехавшего в нашей машине командира охраны свесилась набок, словно ее пригнуло ветром. Этот человек спал еще меньше, чем мы.
Мы звали его Даном. Он был подвижен, любил шутки, не пьянел, бывал заразительно весел. Его внимательные карие глаза видели все, всегда и везде. Дан уже успел привыкнуть к необычному образу жизни европейских товарищей, которыми ему часто приходилось заниматься. Он не смущал нас своей аскетической суровостью и молчаливым, но явным осуждением, которое мы часто ощущали у других. Но он ни разу не сел с нами за стол, как и остальные бойцы охраны, как и переводчики. Их порции были втрое меньше наших и не могли превышать строго установленного максимума пищевого рациона для лиц, выезжающих по служебным делам.
Я посмотрел на его мундир из тиковой ткани, дешевые сандалии на босых ногах, сбившийся во сне пояс с пистолетом. Какие личные мотивы могли воодушевлять этого парня? Что он усвоил и что запомнил на многочисленных, надо полагать, весьма многочисленных занятиях и лекциях? Вряд ли он когда-нибудь мог слышать о споре Маркса и Лассаля, о Вере Засулич и Плеханове, о Бернштейне и Троцком. А если бы и слышал, причины этих споров, конфликтов и расколов оказались бы для него, наверное, полной, стопроцентной абстракцией, тогда как для меня это вопросы по-прежнему в какой-то степени актуальные или, во всяком случае, реально соотносящиеся с современностью.