Песталоцци
Шрифт:
Был ли удовлетворен своим делом сам руководитель Института? — Ни в какой мере, хотя ему, по собственному признанию, льстили похвалы, хотя его увлекала мировая слава. Почти в течение всего этого периода он — в своей практической деятельности — имеет мало общих черт с тем Песталоцци, который организует «Институт для бедных», и тем Песталоцци, который благословляет Французскую резолюцию и, как суровый революционер почти в духе Марата, требует крови людей, поднимающихся против революции. Он воспитывает теперь детей богатых, детей буржуа и крупного чиновничества. Он не хотел отказаться от своей заветной мечты помочь бедному народу, поднять беднейшие крестьянские массы, но практически ничего в этом направлении не сделал, если не считать, как он сам это считал, его работу по созданию метода обучения в первоначальной школе работой для масс, именно для масс трудящихся бедняков.
Буржуазия всего мира прославила Песталоцци за его деятельность
Некоторые из этих биографов отлично понимают, что они делают. Одни из них, издатели полного собрания его сочинений, пастор Зейфарт, пишет:
«Из отца бедных и сирот Песталоцци стал директором Института. Он жаловался на это всегда, его заветные желания до конца диен были устремлены к учреждению для бедных. Но жажда его сердца осталась неутоленной, и мы готовы, пожалуй, вместе с ним сожалеть о том, что ему не удалось основать такого учреждения, но вряд ли, если бы последнее удалось, он стал бы благотворно влияющим на развитие культуры гением; этим гением от стал на пути, которого он не хотел и которого он не искал Его сиротский приют в Стансе и школа для бедных в Бургдорфе, которую он мог бы открыть для разоренных (войной) кантонов Аппенцеля и Гларуса, произвели бы слабое впечатление на большой свет Какое дело было этому свету до бедных людей? Теперь же Песталоцци и получал от почтенных семейств детей — драгоценнейшее их достояние. Это обратило взоры всего мира на него, это завоевало для него сердца всех, это дало его благотворным идеям возможность широкого распространения… это привлекло к нему внимание знатнейших князей и власть имущих… не будем поэтому (!) сожалеть о создании Института, которому отдался Песталоцци».
В памяти тысяч и миллионов педагогов буржуазных стран Песталоцци встает именно как директор Бургдорфского и Ифертенского институтов, отнюдь не как гражданин Франции, знаменитый автор «Лингарда и Гертруды» или как общественный деятель швейцарской революции. Это происходит и потому, что Песталоцци Ифертона ближе и понятнее им, чем Песталоцци эпохи французского Контента или гельветической Директории, а также потому, что именно от этого времени осталось очень много свидетельских показаний. показаний людей, посещавших Бургдорф и Ифертен и затем описавших эти посещения Благодаря этому мы можем довольно отчетливо представить себе образ «отца Песталоцци» того времени. Одни из учеников Песталоцци, пробывший полтора года в Ифертене, так описывает его внешность:
«Представьте себе человека, очень некрасивого, с взъерошенными волосами, с лицом, изрытым оспой и покрытым веснушками, всегда без галстука, в панталонах, плохо застегнутых и сползающих на чулки, которые в свою очередь спускались на толстые башмаки, с подпрыгивающей нервной походкой, с глазами, которые то расширялись, как бы бросая молнии, то закрывались, чтобы предаться внутреннему созерцанию, с чертами лица, выражавшими то глубокую печаль, то полное неги блаженство, с речью медленной или стремительною, нежною и мелодичною или гремевшею, как гром; вот каков был тот, кого мы называли своим «отцом Песталоцци».
Эта внешность соответствовала поведению Песталоцци Человек, полный противоречий, как во внешности, так и в своей жизни, он привлекал к себе людей, которые обычно любили его, если только не становились заклятыми врагами Ему прощали ряд его неэстетических привычек, его неряшливость, которую он готов был возводить в принцип, его одежду, похожую на салоп, его не для всех приятную привычку выражать свою симпатию объятиями и поцелуями Все это ему прощали, вспоминая потом прежде всего о его глазах, удивительных глазах человека восторженного, человека, почти всегда находившегося в состоянии энтузиазма и горения. У него появляются свои причуды, его рабочий день весьма далек от регулярности: когда он увлечен какой-либо идеей, он часто ночью будит своего секретаря и диктует ему до утра: наоборот, в периоды, когда его настроение падает, он целыми днями валяется одетым на своей постели или блуждает по полям и лесам, собирая растения и, особенно, минералы Он начинает верить в предзнаменования и вещие сны, иногда он в своей мистической эксцентричности заходит очень далеко Так, новогоднюю речь 1817 г. он произносит над гробом, который был им предназначен для себя и на котором им был водружен человеческий череп.
Теперь он еще более остро переносит свои неудачи, в некоторых случаях он впадает в настоящее бешенство, о котором он сам
«Когда больной на ногах, бегание взад и вперед, топание ногами, подбегание к двери, как будто он задумал уйти, затем быстрая перемена решения и внезапное возвращение с возрастающей яростью; в постели, напротив, подпрыгивание всем телом; в обоих случаях постоянные удары кулаками по воздуху или по столу, одеялу и т. д…. вращение глазами. Волнение понемногу стихает, голос прерывается, для каждых двух-трех слов больной должен собирать дыхание. Содержанием речи являются с диким воодушевлением произносимые ругательства и угрозы… Наступает период кажущегося покоя, больной протягивает вам руку, смотрит ласково в лицо… жалуется ка слабость… Но нельзя полагаться на него…».
И в то же время он остается «ребенком с седыми волосами», как он сам себя однажды назвал. Он любит веселье, любит веселые товарищеские беседы, добродушен и доверчив без края и без меры.
Песталоцци
Доверчивость — черта, которую Песталоцци признавал причиной многих своих бед. В «Лебединой Песни» он говорит об этом так: «Я считал весь свет добродушным и достойным доверия по крайней мере настолько же, как и самого себя. Стало быть естественно, что в самой юности я был обречем на жертву тому, кто захотел бы проделать со мной свои штуки. Мне не было свойственно от кого-нибудь ожидать чего-либо дурного, пока я сам не убеждался в этом или сам не терпел зла. И как другим людям я доверял во всех отношениях больше, чем следовало, так и самому себе я приписывал больше силы, чем было у меня на самом деле, и считал себя вполне способным ко многому, к чему я был совсем не способен». Здесь Песталоцци подчеркивает одну из своих черт, которую он определяет как легкомыслие, доверчивость, которую можно было бы назвать чертой неиссякаемого оптимизма, который действительно спасал Песталоцци не только в тяжелые моменты его детства и юности, но и в течение всей жизни. Он сам говорит об этом в таких выражениях: «Среди неудач моих жизненных стремлений мое легкомыслие удерживало меня всегда в веселом настроении там, где всякий другой затосковал бы до смерти».
«Я уверен, — продолжает он. — что при всем том, что со мной случилось, я наверное не дожил бы до того возраста, до которого я дожил в действительности, если бы до известной степени не был легкомысленным».
При этих данных Песталоцци не мог быть хорошим организатором. Когда он был директором Института, при нем всегда находился кто-нибудь, фактически руководивший учреждением. Вначале это был Крюзи; в течение некоторого времени директорство и формально было передано другому, а именно Фелленбергу, — это было в Мюкхенбухзее; в Ифертене ближайшими помощниками, сменяя друг друга, были пастор Нидерер и бывший тирольский крестьянский мальчик Шмид. В Институте Песталоцци преподавал сам; помимо общего руководства в его задачу входило произносить проповеди, обращенные ко всему составу Института, вести беседы с целыми классами, беседовать с отдельными учащимися в целях их исправления и направления, присутствовать на испытаниях и т. п. Он хотел быть действительно «отцом» своего Института. Он стремился создать в нем отношения, подобные семейным; ему это, нужно сказать прямо, не удавалось, школа его не превратилась а семью, но зато много потеряла в смысле организованности, на что обращали внимание очень многие из посетителей Института.
Как же текла жизнь в Институте и каковы были результаты деятельности его? На это дает ответ сообщение одного из участников Института — Геннинга.
По его словам, был установлен следующий режим. «Вставали все и зимой и летом одинаково в пять с половиной часов утра, от шести до семи были уже занятия — (обычно закон божий), от семи до восьми — умывание (на воздухе), завтрак, молитва; от восьми до двенадцати уроки, для детей моложе десяти лет — от одиннадцати до двенадцати физические упражнения; в двенадцать — обед (суп, овощи, иногда мясное жаркое, стакан вина); после обеда от часа с половиной до трех с половиной снова уроки: от трех с половиной до четырех с половиной на плацу для игр у озера, от четырех с половиной до пяти с половиной полдник (хлеб с маслом, сыром или фрукты), от пяти до восьми уроки, для маленьких от семи до восьми игры или элементарная гимнастика. В восемь — вечерняя молитва и ужин (суп и овощи, редко рыба), в девять часов дети ложились. Как правило, воспитанники имели десять часов занятий, шесть — на питание и т. п. и восемь — для сна. Учителя имели несколько раз в неделю конференции после девяти часов вечера, а для подготовки к занятиям использовали раннее утро».