Пьесы: Оглянись во гневе. Комедиант. Лютер
Шрифт:
Ганс. Не знаю, не знаю. Может, отец с матерью не правы, а прав один бог. Наверно, так. Видно, тебе на роду было написано стать монахом. Вот и весь ответ, пожалуй.
Мартин. Но ты сам так не думаешь, да?
Ганс. Да, не думаю.
Мартин. Тогда объясни мне.
Ганс. Пожалуйста, коли есть охота слушать. Я думаю, что такая жизнь хуже смертоубийства.
Мартин(сразу занимая оборонительную позицию). Я духовное лицо. Я никого не убиваю, только
Ганс. А какая разница? Мне страх на это смотреть. Если хочешь знать, я и мать-то сюда поэтому не взял.
Мартин. У меня одна мать — Евангелие.
Ганс(торжествующе). Раз ты читал Евангелие, ты должен помнить, что там написано: «Почитай отца твоего и мать».
Мартин. Ты меня не понял, потому что не хочешь понимать.
Ганс. Хороший у нас разговор, духовный, только это пустой разговор, Мартин. Пустой, потому что, сколько ни старайся, из своей шкуры не выпрыгнешь. В ней ты родился, в ней и помирать будешь. И от тела отца-матери не оторвешься. Живые люди, Мартин, на всю жизнь друг с дружкой связаны. Ты такой же, как все. Тебе мерещится, что ты всем обязан одному себе, что ты сам себя сотворил. А ведь ты рожден женщиной от мужчины.
Мартин. Церкви, короли, отцы — зачем они так много просят? Зачем берут больше, чем заслуживают?
Ганс. Вот вам! А я все-таки думаю, что заслужил больше, чем ты мне дал.
Мартин. Дал! Я ничего тебе не должен! Я есть — вот моя единственная расплата. Ты этим вознагражден сполна, больше с меня брать нечего, никакой отец не может рассчитывать на большее. Вот ты хотел, чтобы я выучил латынь, стал магистром, юристом, и все затем, чтобы оправдать себя. Ну, а я не могу и, главное, не хочу. Я самого себя не умею оправдать. И хватит разговоров о том, что я смог бы сделать для тебя. Я сделал для тебя все, что в моих силах: я живу и жду смерти.
Ганс. Что ты меня все попрекаешь?
Мартин. Я тебя не попрекаю. Но и благодарить особенно не за что.
Ганс. Слушай, я, например, человек не так чтобы очень правильный, но я верю в бога и в Иисуса Христа, его сына, церковь обо мне печется, к свою жизнь я умею так устроить, чтобы иметь от нее какую-то радость. Какую радость получаешь ты? Ты еще из университета, помнится, писал, что один Христос может наполнить светом твое обиталище. Но какой смысл, какой в этом смысл, если ты забился в конуру? Может, тогда лучше совсем ослепнуть?
Мартин. Нет, я хочу видеть.
Ганс. Да на что тут смотреть-то?
Мартин. Ты очень расстроен, я вижу.
Ганс. А почему я расстроен? Молодой человек, ученый, полный сил — мой сын! — и пожалуйста, позорит свою молодость страхом и смирением! Ты решил, что здесь тебя к чему-то готовят, а на самом деле ты просто спрятался, сбежал.
Мартин. Раз тут так спокойно, почему же остальной мир не стучит в наши врата, не просится к нам?
Ганс. Потому что людям еще не надоело жить.
Мартин. Так.
Ганс. Именно отрекся. Голова у меня болит после этой поповской мочи.
Мартин. Чем богаты…
Ганс. Верно, свое богатство чужому не впрок.
Мартин. Наверно, отцы и сыновья всегда огорчают друг друга.
Ганс. Я для тебя работал, терпел нужду…
Мартин. Ну и что?
Ганс. «Ну и что!» (Почти тревожно.) Если я и колотил тебя частенько, и, может, больно иногда колотил, то ведь не больше тебе попадало, чем другим ребятам, а?
Мартин. Конечно, нет.
Ганс. Знаешь, что тебя отличает от других? Упрямство твое. Все люди как люди, а ты упрямый, всегда насупротив идешь.
Мартин. Ты тоже доставлял мне огорчения, и чуть не всегда, но этим, пожалуй, я тоже не отличался от других ребят. Зато никто так не любил своего отца. Ты был нужен мне постоянно. Ни от кого больше я не хотел любви. Я хотел достаться одному тебе. Смешно сказать, но еще сильнее меня огорчала мать, и я любил ее меньше, гораздо меньше. Она пробила брешь, которую никто не мог Заполнить, и сама же разводила ее шире, шире — больно вспоминать…
Ганс. Я что-то ничего не понимаю. Право слово, не понимаю. Лучше я пойду, Мартин. Наверно, так будет лучше. И потом, у тебя тут дела…
Мартин. Был случай, когда я украл орех, и твоя жена выпорола меня. Ах, как я это помню! Она била меня до крови, я еще очень удивился, когда увидел на своих пальцах кровь. Да, точно, за украденный орех. Не это обидно. К побоям моя спина привыкла. Но когда меня били раньше, это была какая-то далекая боль, словно не мне одному доставалось. А в этот раз впервые боль была моя и ничья другая, она жгла только мое тело, и к моим коленям тянула подбородок.
Ганс. Знаешь, Мартин, мне кажется, ты всегда был какой-то пуганый, ну, прямо сызмала. Всего на свете боялся. Просто потому, что тебе нравилось всего бояться. Право слово! Вот как в тот день, когда ты возвращался домой из Эрфурта: гром ударил — так ты чуть в штаны не напустил. Повалился наземь, стал звать святую Анну. Молнию принял за видение.
Мартин. А это и было видение.
Ганс. Просил ее заступиться и спасти тебя, обещал за это стать монахом.
Мартин. Да, мне было видение.
Ганс. Видение? Значит, все-таки святая Анна? Тогда зачем мать с отцом винить в своем постриге?
Мартин. Наверное, так было правильно.
Ганс. Нет, будет правильно, когда ты немного задумаешься об этом небесном видении, что соблазнило тебя на монастырь.
Мартин. Как это?
Ганс. А очень просто: надеюсь, что это и впрямь было видение, а не уловки и соблазны сатаны. Право, надеюсь, потому что думать иначе очень тяжело. (Пауза.) До свидания, сын. Жалко, что мы повздорили. Не нужно бы в такой день.