Пьесы
Шрифт:
(Все бросаются вправо в диком неистовстве. Блум идет медленно вслед за ними.)
Холгер, Анкер, Кетил.
Кетил (обращаясь к Холгеру). Они уже сами не знают, что делают.
Холгер (смотря вслед убежавшим). Да! Они стремятся избежать смерти! Это естественно!
Анкер (кротко). Теперь, друзья мои, теперь нам ничего не остается, как положиться на милосердие
Кетил. Ну и сделайте это, папаша. Я старый моряк и уже не раз встречал смерть лицом к лицу!
(Анкер опускается на колени и начинает молиться.)
Холгер (ходит
(Все с минуту молчат.)
Кетил. Так… Значит, выбраться отсюда нет никакой возможности?
Холгер (рассеянно, продолжая ходить взад и вперед). Никакой возможности…
Кетил. Нет… Я тоже так думаю. Что ж? Когда эти глыбы начнут качаться… Тогда я сяду куда-нибудь в уголочек и не двинусь с места, и пусть будет, что будет.
Анкер (оборачивается к нему). Не будь заносчив в последние минуты, милый друг мой! Лучше подойди сюда и помолись о душе своей!
Кетил. Не очень-то я верю, что это поможет. Душа-то ведь от этого не изменится. Не так-то легко ее спасти. Даже если кто-нибудь этим и займется, то едва ли его можно будет одурачить несколькими словами, сказанными в последнюю минуту.
(Резкий смех раздается над ними. Затем шум и крики испуганных людей.)
Холгер (внимательно прислушивается. Затем медленно подходит к Кетилу). И из-за этой трусливой сволочи…
Кетил. Да, цена им не велика.
Холгер. Это я знал всегда, но пока они подчинялись… ясно?
Кетил. Ну да, — они в свое время кое на что годились. Но стоило им перепугаться…
Холгер. …и они разбежались, визжа, как трусливые псы. Да, я теперь вижу это.
Кетил. Здесь нужно что-то другое.
Холгер (помолчав). Мне все-таки хотелось бы еще пожить немного.
Анкер (на минуту перестав молиться, оборачивается к ним). Давайте помолимся о детях наших! Их ведь ждет такое горе! О, помолимся, чтобы господь утешил их и, чтобы в их время не было столько зла, сколько было в наше время. О, давайте помолимся об этом!
(Теперь резкий хохот слышен слева, совсем близко. Затем доносятся крики и вой бегущих людей; шум быстро приближается. Наконец слева врываются бегущие в дикой ярости. Позади медленно, степенно идет Блум.)
Холгер (пристально смотрит вслед пробегающим). И те и другие — все сволочь.
Кетил. Здесь нужны люди с чрезвычайно сильной волей.
Холгер. Достаточно одного — и он явится. Анкер. Поспешите присоединиться к моей молитве! Помолиться вместе со мной о том, чтобы господь помог добрым и чтобы они просветили тех, кто страдает! Господи, спаси отчизну нашу! Господи…
(Слышен глухой подземный гул и крики о помощи. Кетил взлетает вместе со стулом, на котором он сидел, и исчезает. Холгер падает и тоже исчезает. Почти сразу же клубы пыли скрывают их обоих. Анкер постепенно тускнеет, кажется, будто он уходит в стену. Но до последней минуты слышится его голос, повторяющий: «Господи, сохрани нашу отчизну! Господи, сохрани…»)
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Под деревьями в большом парке. Вокруг некоторых деревьев скамейки. Еще до поднятия занавеса издали слышна тихая печальная музыка. Она сопровождает все действие, как далекий хор.
Ракел медленно входит в сопровождении Халдена. Разговаривая, Ракел то ходит, то останавливается; Халден часто прислоняется к деревьям, изредка присаживается на скамейки.
Ракел. Спасибо!
(Оглядывается вокруг.)
Как хорошо, что у меня есть этот парк. В доме горе просто подавляет меня; я очень плохо провела ночь. Я и проснулась с тяжелым настроением. Здесь я как-то оживаю. Эта глубина неба, этот весенний воздух. О, вот это приносит мне облегчение.
Халден. Природа всегда приносит утешение.
Ракел (взглянув на него). Но природа, в противоположность людям, не пытается отнять у нас нашу печаль. Она только умеряет ее своей непреходящей мощью, напоминает о том, чему дано пережить прошедшее. Чему дано пережить…
Халден. Но ведь это и есть самое главное. Скорбь должна раствориться в тех силах души, которые устремлены вперед.
Ракел. Моя печаль не может исчезнуть. Да я и не хочу этого. Выслушайте и поймите меня: именно в печали моей я возвращаю его себе. Я ведь не могла сопровождать его в жизни, и я отпустила его от себя в тот последний вечер, потому что не понимала его. Он верил по-настоящему. Он проповедовал не какое-либо учение, а только то, что сам намеревался свершить. Вера — это действие. Но тот, кто не верит, с большим трудом понимает тех, кто верит. И вот я отпустила его от себя. Никогда я не прощу себе этого, никогда не перестану скорбеть об этом. Это горе причиняет мне боль — физическую боль. Что-то колет и сверлит во мне, а вокруг меня раздаются рыдания и крики. Иной раз мне кажется, что я под развалинами вместе с ним, иной раз — что мы медленно скользим в густой толпе, под градом проклятий, которыми сотни тысяч людей сейчас осыпают его, как ударами хлыста. Но его эти проклятия не достигают. Он заранее знал: то, что он собирался совершить, будет понято лишь немногими. Но это в еще большей мере побуждало его действовать— только так его поступок становился жертвой. Ведь он был горд с людьми, но скромен в служении своему делу. Я уверена, что даже тем, кого он вел на верную смерть, он не открылся до конца. Он был слишком стыдлив. Удары хлыста не тронут его. Но меня, меня они настигают. О, как я могла! Как я могла до такой степени ошибаться! Почему любовь к нему не обострила мое зрение, мои чувства?
Халден. Что же ожидает вас? Вы должны взять себя в руки!
Ракел. Что меня ожидает? Если мне удается уснуть ночью — страдания мои обостряются с наступлением утра. А если мне не удастся уснуть — я умру. И плакать я ведь тоже не могу: слезы подступают к горлу, а плакать я не могу. Но мне и это страдание дорого: я как будто этим тоже служу Элиасу.
Халден. Если бы он был жив, он сказал бы: печалься не обо мне, а о…
Ракел (прерывая его). Да, он так сказал бы. Он был именно таким. Спасибо, что вы произнесли эти слова. Он и умер, как жил, — для других. Но я не могу думать об этих других. Я знаю, что те, во имя которых он умер, теперь несчастнее, чем когда-либо, но я не могу печалиться о них. Только мысль о нем владеет мною. А человек, толкнувший его на этот путь! Боже! В писании сказано о соблазняющих одного «из малых сих», что им лучше было бы, если бы на шею им повесили мельничный жернов и ввергли их в пучину морскую. Но что же нужно сделать с тем, который ведет по ложному пути энергичного, смелого юношу, стремящегося ко всему высокому? Что нужно сделать с таким человеком?
Халден. Они оба, вероятно, думали, что поступают хорошо, что это нужно для чьего-то спасения.
Ракел (перебивая его). Разве таким путем можно кого-нибудь спасти? Если люди доходят сперва до такого озлобления, что жаждут гибели других, что же тут можно после этого спасать? Если искоренять зло, сея еще большее зло, — из чего же тогда произрастет добро?
Халден. Но если то, что произошло, пробудило совесть…
Ракел. И он это говорил. Разве это не были его слова? Пробудить совесть?! Семья и религия существуют уже тысячелетия, а мы не умеем пробудить совесть иначе, как… А вы, молчаливые, возвышенные свидетели всего происходящего, вы, внимающие и не дающие ответа, вы, взирающие на нас и остающиеся бесстрастными, — почему вы указуете мне ввысь? Нет пути, который вел бы ввысь из этой пучины страданий. Есть только бесконечное пространство вокруг — и я в нем гибну!