Петербургские ювелиры XIX века. Дней Александровых прекрасное начало

Со смертью «Семирамиды Севера» закончилось в России «царство юбок», а с трагической гибелью императора Павла I окончательно ушел в прошлое и безвозвратно минул «галантный», столь пышный и величественный «осьмнадцатый» век, век «нравных» временщиков и капризных фаворитов. Началось новое, «меркантильное» девятнадцатое столетие. Как ни старался августейший преемник Екатерины II поставить заслон «французской заразе», однако влияние идей и мод, привнесенных в обиход Европы событиями Великой Французской революции, стало всеобщим.

Хотя путы крепостничества удалось с большими препятствиями отменить в 1861 году лишь правнуку Екатерины II, неограниченное самодержавие сохранялось в России вплоть до 1905 года. И все-таки идеи вольности и свободы будоражили не только дворян, а постепенно овладевали умами крайне немногочисленного вначале, но неотвратимо растущего круга представителей «третьего сословия». По-прежнему всех поражали роскошью дворцовые приемы с их весьма обременительным этикетом, однако в своей частной жизни русские властители теперь предпочитали подражать господствовавшим в Европе «скромным» буржуазным нравам. Ушли в прошлое многие церемонии, а оставшиеся утратили свои былые масштабы, померк ослепительный блеск орденских праздников.

Поиски удешевления продукции и большей прибыли при реализации произведенных изделий приводят к изобретению сначала механических приспособлений, а затем и машин, позволяющих ускорить самые сложные и трудоемкие операции, к разработке новых технологий. В поисках имитаций драгоценных металлов и самоцветов обращаются к материалам, дотоле либо мало используемым, либо вовсе неизвестным ранее.

Еще во второй половине XVIII века англичане додумались форму алмаза, ограненного «розой», придавать обыкновенной стали, причем так отполировывали фасетки пирамиды, что те почти не уступали сверканию природных диамантов. Петербургский мастер Георг Кёниг по настоянию светлейшего князя Григория Александровича Потёмкина-Таврического научил этой технике тульских умельцев. Подобные «алмазы» настолько вошли тогда в моду у светских щеголей, что сталь шутливо называли наконец-то отысканным философским камнем, поскольку «выдумщики сего железного золота могут переманить в свой карман подлинное и настоящее золото» [1] . А в первой трети нового столетия как раз в сталь предпочитали оправлять карнеолы-сердолики и агаты, не только разнообразные по цвету, но к тому же зачастую отличающиеся редкостным рисунком, да притом, что было весьма немаловажно, сравнительно недорогие.

Вскоре настала очередь чугуна. Красавицам настолько полюбились привозимые из Пруссии изящные украшения, отлитые из простого железа, что именно из него умельцы Санкт-Петербургского литейного завода исполнили к столичной мануфактурной выставке 1829 года дивные ажурные браслеты. Однако отнюдь не все франтихи знали, что в самой Германии подобные хрупкие угольно-черные кресты, ожерелья, броши и подвески напоминали как о трауре по обожаемой королеве Луизе, так и об обмене населением в порыве патриотизма золотых вещей на кольца из чугуна ради спасения и возрождения отчизны. Потому-то и орден, учрежденный в 1813 году прусским королем Фридрихом-Вильгельмом III, получил название Железного креста.

На смену популярным в «осьмнадцатом» веке более или менее удачным заменам бриллиантов бесцветными стразами, а драгоценных самоцветов – «композициями» из цветного стекла (ведь повышенное содержание свинца придавало недорогому материалу особый блеск), теперь приходит просто ограненное под драгоценный камень обычное стекло, но зато снизу для нужного оттенка и подсветки покрытое тонким слоем фольги или амальгамы [2] .

Появляется плакированное накладное серебро, лишь тонким слоем покрывающее поверхность предмета, якобы сделанного целиком из этого благородного металла, а «бронзовые» люстры на самом деле оказываются исполненными из папье-маше. Растет число фабрик и крупных предприятий, с которыми трудно становилось конкурировать вольным цеховым мастерам. Все большую роль играют магазины, где продаются вещи не просто готовые, а зачастую растиражированные и от того дешевые, из-за чего подобные «предметы роскоши» теперь по карману и не очень-то состоятельным, зато гораздо более многочисленным клиентам. Большинству таких покупателей неважно, что приобретенные изделия зачастую совершенно утеряли свою индивидуальность и неповторимость, зато выглядели «богато». Стремительно возрастали барыши в карманах владельцев модных лавок. Все чаще могли себе позволить собственные магазинчики модные ювелиры, владельцы фирм, крупные заводчики и оборотистые купцы.

Современники недовольно брюзжали в середине XIX века, что уже при Александре I «министры государевы (Кочубеи и Гурьевы) какими-то финансовыми оборотами, более чем щедротами монарха, стяжали себе великое состояние и сделались первыми вельможами, тон общества стал приметно грубеть; понятия о чести начали изменяться и уступать место всемогуществу золота» [3] . Мерилом же преуспеяния и общественного престижа к концу «меркантильного» столетия окончательно становятся не титулы и чины, а находящееся во власти собственника количество «презренного металла». Правда, золотых дел мастера и ювелиры продолжали ради престижа, многочисленной клиентуры и хорошо оплачиваемых заказов стремиться к званию поставщиков Двора, причем не обязательно императорского, а хотя бы какого-нибудь великокняжеского.

В первые два десятилетия начала Александровского правления продолжали обращаться к «греческому вкусу», однако теперь уже предпочитали каноны красоты, присущие времени Императорского Рима, но откорректированные парижскими законодателями моды. Очевидец тех лет, Филипп Филиппович Вигель, писал: «Как бы то ни было, но костюмы, коих память одно ваяние сохранило на берегах Егейского моря и Тибра, возобновлены на Сене и переняты на Неве». Ему вспоминались молодые дамы и девицы: «Не страшась ужасов зимы, они были в полупрозрачных платьях, кои плотно обхватывали гибкий стан и верно обрисовывали прелестные формы; поистине казалось, что легкокрылые Психеи порхают на паркете». Пожилые же и дородные женщины, утратившие изящество телосложения отнюдь не растерялись и «из русских Матрен перешли в римские матроны» [4] . На какое-то время дамы совсем было отказались от корсетов, но дабы уподобить фигуру стройной колонне, дебелым красавицам пришлось затягивать свои пышные прелести в скроенный по новому фасону корсет «а ля Нинон». Хотя на голое тело под просвечивающую одежду русские щеголихи, в отличие от смелых парижанок, и надевали трико белого или телесного цвета, а сверху драпировались в хоть немного спасавшую от холода модную шаль, многие легкомысленные прелестницы серьезно простужались. Не случайно в свете вызвала много толков и пересудов безвременная смерть от такой казалось бы смехотворной болезни молоденькой, едва достигшей семнадцатилетия, очаровательной княгини Екатерины Осиповны Тюфякиной, несколько лет назад столь пленившей красотой лица, странно сочетавшейся с лежащей на нем тенью глубокой меланхолии, знаменитую заезжую художницу Элизабет Виже-Лебрён, что та изобразила чаровницу вестницей олимпийских богов Иридой, «окутанной волнистою пеленою и сидящей на облаке» [5] .

Не менее опасными для здоровья очаровательниц становились и стягивающие их стан столь модные, блистающие роскошью пояса. Великая княгиня Александра Феодоровна, бывшая на девятом месяце беременности, так разволновалась за успех первого появления перед взорами придирчивого светского общества приехавшей в Петербург в 1823 году Вюртембергской принцессы, невесты великого князя Михаила Павловича, что «стала нервно плакать. Золотой пояс, усеянный камнями, бывший в тот день на ней, не успели достаточно быстро распустить, и он причинил ей сильное ущемление. В ту же ночь она разрешилась мертвым сыном и тяжело захворала» [6] .

Уже при Павле I появляются новые типы ювелирных украшений сильно изменившегося женского костюма. Становится непременной составной частью уборов алмазный «султан», или «эгрет», сделанный в виде «пера». Теперь не отдельные цитернадели, а как бы образованные из цепочки наверший таких булавок ленты поддерживают мелкие завитки прически или скрывают края парика. Если все звенья были одинаковы, то сие украшение так и называли «лентой-рюбан» (фр. le ruban) или «головной повязкой». Зубчатая же полоска именовалась «барьером» (фр. la barri`ere).

Тогда же стали модны цветки-«флёры» (фр. la fleur) в виде «астры», или «двойной звезды». Сначала по «цветку» вкалывалось в волосы у висков, затем возле пробора стал располагаться третий, более крупный «цветок», а позже между сиими «флёрами» все чаще размещались шесть булавок, увенчанных каждая изобиловавшим зернами «колосом», или «эпи де бле» (фр. l’'epi de Bl`es). Прикрепление подобных наверший к металлическому обручу привело к появлению «диадемы» (фр. le diadume), своим абрисом напоминающей распластанный треугольник и ставшей характернейшим дополнением парадного костюма в начале XIX века и непременной частью классической парюры, куда еще входили лишь длинные серьги и склаваж. Кстати, впервые «диадема» появилась, судя по архивным документам, в сапфировом уборе, сделанном Яковом Дювалем для великой княжны Александры Павловны. Правда, жители Альбиона и в наши дни предпочитают считать «диадемой» лишь украшение, венцом обвивающее голову. Диадему же, располагающуюся только на челе, англичане обычно называют «тиарой» [7] – термином, под которым в России привычно понимается убор римских пап, как бы состоящий из трех, одной над другой, корон.