Петербургский Прожектор № 1
Шрифт:
Ах, душа моя Гуськов, но как хорошо! Да, только в Петербурге и умеют приятно жить.
Впрочем, опять все оказалось не так, как мы с тобою предполагали. Великолепия, представь себе, никакого: все в высшей степени просто, до чрезвычайности просто. Начать с обмундирования прислуги: ты не поверил бы, что находишься в роскошной Северной Пальмире. В одном саду прислуга одета в такие странные, на манер арестантских, куртки, что я сначала подумал: уж не попал ли я ненароком в какую-нибудь колонию несовершеннолетних преступников? В других садах меня поразило, что все служащие, кроме официантов, одеты в толстые казакины и сапоги с голенищами. Но я, разумеется, сообразил, что это делается отнюдь не из скаредности, а с целью придать учреждению приятный народный колорит. Как хочешь, а тут есть известная пикантность: в дверях театра тебя встречает капельдинер пошехонского вида, а на сцене распевает и приплясывает француженка, только что сегодня приехавшая прямым поездом
Но как мне разобраться во всем, что я видел? У меня все так перепуталось в голове, что я легко могу переврать. Кажется, что где-то я видел один театр каменный и один железный. Да, да, железный, строенный на металлическом заводе. Но, может быть, это мне почудилось? Зато достоверно могу поручиться, что я побывал по крайней мере в десяти буфетах. Не удивляйся, тут на это смотрят серьезно, и в каждом саду есть по несколько буфетов. Разнообразие, в высшей степени достойное подражания. Торчать перед одной и той же буфетной выставкой – скучно, да и внимание все обратят. А тут ты делаешь так: подходишь к одному буфету и выпиваешь две рюмки водки; потом, погуляв в саду, заглядываешь в другой и спрашиваешь две рюмки коньяку; затем, повернув в сторонку, с невинным видом входишь в третий буфет, где тебе дают несколько кружек пива, холодного, пенистого, прямо из бочки; наконец, ты присаживаешься к столику и спрашиваешь бутылку дрей-мадеры. Таким образом никто за тобой не наблюдает, а между тем ты утешен.
Собственно говоря, впрочем, все эти уголки называются садами и театрами. Но театров так же много, как и буфетов, и потому легко смешать одни с другими. А что касается садов, то у нас в Ростове лучше. Здесь две березки с чертополохом посредине и петунией вокруг считаются садом. И притом тьма кромешная. Фонарей, если я не перепутал, полагается столько, сколько буфетов; отсюда ясно их прямое путеводительное назначение. Вообще свет распространен неравномерно: он усиливается в буфетах и около буфетов и постепенно слабеет по мере удаления от распивочных центров. От этого происходит тоска, которая, в свою очередь, тянет к буфету. Я потом все это отлично сообразил, но сначала недоумевал и даже обратился к официанту с вопросом, почему сады в Петербурге погружены в такую тьму. Официант ответил мне с находчивостью, делающей честь их сословию:
– Помилуйте, нам пущать много свету никак невозможно: публика обижаться будет. Публика здешняя любит, чтобы темно было. Засвети побольше, так и ходить не будут.
– Да отчего же?
– Стесняться будут.
Откровенно говоря, я ничего не понял, но, не желая показаться провинциалом, лукаво подмигнул и принял плутоватый вид.
Чувствую, друг мой Гуськов, что ты ждешь от меня самого главного – отчета о театральных представлениях. Но, повторяю, боюсь перепутать. Ты пойми: я прокатился по всем садам, а в каждом саду по несколько театров. Театр спереди, театр сзади, театр сбоку; один закрытый, другой открытый; в одном кончают, во втором продолжают, в третьем начинают. Разнообразие такое, что можно с ума сойти. Настоящее вавилонское столпотворение: французы, немцы, англичане, русские, румыны, цыгане. Французы канканируют, немцы играют «Прекрасную Елену»… Кажется, я сбился; а впрочем, очень возможно, что немцы давали именно «Прекрасную Елену»… Но, представь себе, я нигде не видел Рауля Гюнсбурга. Вот тебе лучшее доказательство, в каком беспорядке я находился.
Действительно, к концу вечера у меня все перепуталось в голове.
Мне казалось, будто какая-то немка поет по-немецки арию герцогини Герольштейнской, какая-то француженка стоит вверх ногами, какие-то жидочки расхаживают в боярских костюмах и поют по-русски, а знаменитая Отеро улыбается мне со сцены… Однако я устал писать. И к тому же, зачем напрасно дразнить тебя? Вот приезжай сюда на будущий год вместе со мною, тогда сам все увидишь и всем насладишься. Я же буду твоим верным и опытным путеводителем. А пока прими дружеское рукопожатие любящего тебя Пети Воробейникова.
1900 год
Иллюстрация из книги Аверченко А. Т. «О хороших, в сущности, людях», 1914 год
Еропкин Петр Михайлович
П. М. Еропкин, потомок Рюриковичей, происходил из того рода, который давно потерял свое княжеское достоинство.
Один из Рюриковичей, носивший титул князя, прозывался Еропкой; от этого Еропки произошли Еропкины, в десятом колене которых был П. М. Еропкин. Год рождения его достоверно неизвестен, но можно полагать, что он родился раньше 1700 года двумя или тремя годами. Основанием такому предположению служит следующее обстоятельство. В 1715 году, дворянин Еропкин был представлен государю и получил назначение в морскую академию, а через два года назначен был к отправке в Италию для развития архитектурных познаний. На этом смотре представлявшиеся лица из дворян имели не менее 17-ти лет: стало быть, не зная достоверно года рождения Еропкина, можно заключить, что он родился, во всяком случае, раньше 1700 года.
В биографии Зимцова я имел случай упомянуть, что Еропкину приходилось с ним три раза чередоваться и два раза заседать в одной и той же комиссии, труды которой лежали исключительно на них двоих. Комиссия эта занималась составлением первых общих планов Петербурга, а также урегулированием и приведением в целое отдельных, разбросанных до того, в слободах зданий. Это было в последние годы царствования Анны.
Грачев Г. И. Иллюстрация из сборника «Русские деятели в портретах, изданных редакцией исторического журнала «Русская старина». Третье собрание. Санкт-Петербург, 1889 год
П. М. Еропкин архитектор, руководитель Комиссии о Санкт-Петербургском строении, составившей первый генеральный план Санкт-Петербурга; разработал проекты планировки и застройки центральных районов, закрепив три главных лучевых проспекта, и наметил пути дальнейшего развития города
Имя Еропкина впервые мы встречаем в документах об отправлении его за границу, в 1717 году. Известно, что Петр Великий, во второе свое путешествие, в пансионеры к отправлению за границу исключительно выбрал художников: их было шесть человек. Старший из них Иван Никитин с братом своим Романом, уже прославившимся паркетной живописью, Тимофей Усов и Петр Еропкин отправились в Италию; двое же – живописец Матвеев и каменных дел мастер Баймаков – поехали в Голландию. Вместе с ними еще два архитектора, Коробов и Устинов, поступили на службу в морское ведомство. Коробов дожил до Екатерины II. Устинов умер при Елизавете. Эти пансионеры, да еще один гравер из подьячих, заявивший, уже в возрасте 30ти лет, желание учиться гравированию, прожив в Голландии и в Париже, воротились, научившись всему понемножку. Никитин и Матвеев до кончины своей исполняли обязанности своей профессии, и все остальные упомянутые архитекторы были заняты с первых же лет по возвращении из заграницы. Все эти молодые люди были препровождены под особое покровительство великого герцога Тосканского, который выбирал сам им наставников, прося их заботиться об их развитии и докладывать каждые три месяца об их успехах. В актах флорентийских сохранились известия об этих пансионерах: им предсказывали большие успехи и о многих из них высказывалось сожаление, что они должны возвратиться в Россию. Если к кому можно применить это сожаление, то, конечно, к братьям Никитиным, которые были сосланы при Анне в Сибирь, и к Еропкину, который сложил голову совершенно безвинно.
Нужно заметить, что до отправки Еропкина за границу, любознательность заставила его изучать языки, а в бытность свою за границей он составил библиотеку, сведения о которой сохранились по поводу привлечения его к суду, когда вместе с прочим имуществом была конфисковала его библиотека, которая поступила целиком в Публичную библиотеку: она состояла из французских, латинских и итальянских сочинений.
Первый генеральный план Санкт-Петербурга 1705 года
По деятельности комиссии, занимавшейся составлением регулярного плана Петербурга по составлению инструкции для построек, сделавшейся основным законом для строителей, мы вправе думать, что Еропкин был человек весьма развитой и прекрасно знал свою часть.
В 1724 г., обогащенный знаниями, явился в Москву, вместе с товарищем своим Усовым, П. М. Еропкин, в то время, когда там находился Петр Великий, задумавший короновать свою супругу. В Москве находилось тогда четыре архитектора, которым Петр велел, прежде всего, проэкзаменовать вновь прибывших; о двоих из приехавших отзыв был такой, что в теории они очень сильны, относительно же практических познаний экзаменаторы выразили сомнение. Наглядевшись на иностранцев, являвшихся в русскую службу, и зная, что теоретики не всегда бывают находчивы на практике, сомнение их, может быть, имело основание. Государь, желая испытать знание их, приказал составить проект дворца в любимом месте его подвигов, где он проводил много времени. Проекты составлены были очень скоро Усовым и Еропкиным и даже ими собственноручно были выполнены модели этих проектов. Модель Еропкина понравилась Петру I, и он тотчас уполномочил его производить работы, которые были остановлены со смертью Петра. При воцарении Екатерины, хотя и удалось вывести кирпичные стены, но окончание не последовало. Проект этот значительно был изменен при Анне.