Петля и камень в зеленой траве
Шрифт:
Как дела, Шурик? Что слышно у нас? Как ты поживаешь, я соскучилась по тебе. Шурик улыбается — ему один знакомый баптист написал про свою лагерную жизнь: «алагер кум алагер» — в лагерях как в лагерях. Институтское начальство отказалось ходатайствовать о персональной пенсии для Марии Андреевны Васильчиковой. Заведующим отделом утвержден Бербасов. Тему Шурика сняли из научного плана института. Секретарша Галя просила его передать мне привет и просьбу прислать для нее из-за границы какого-нибудь жениха — пускай самого
Шурик шепотом говорил мне о том, что в последнее время понял природу активного нежелания многих обеспеченных людей уезжать отсюда — неправильная социальная самооценка. В лагерях как в лагерях: самый почтенный, независимый и зажиточный человек в лагерной зоне — это хлеборез или повар. Но на воле нет места и должности хлебореза. Хлеборезам не нужна свобода — алагер кум алагер…
Мне Шурик завидовал только в одном — даст Бог, в ближайшее время смогу прочитать бездну замечательных книг, которые к нам или не попадают совсем, или достают неимоверными усилиями прочитать на одну ночь — с риском загреметь на три года в лагеря. В лагерях как в лагерях.
Там и встретимся — мы отсюда, вы оттуда. Почему, Шурик?
Он горячечно шептал — запад ждет разорение, захват и неволя. Шагреневая кожа мира горит на глазах, багровая заря уже ползет по всем континентам. Пришествие всемирное Антихриста — от него не спрячешься за океаном, это кара всему человечеству.
Ревели за окнами грузовики, с жестяным грохотом исчезали трамваи, в машине воняло разогретым маслом, перегоревшим бензином, преющей резиной, ухали утробно баллоны в залитых водой колдобинах.
Хрупкость надежд. Грязный изнурительный дождь. Глинистые капли на стекле. Тяжелый затылок таксиста. Шепот Шурика. Справка для Суровой. Еще месяц. Пожизненное заключение. В лагерях как в лагерях. В Вавилонском пленении рассеялись одиннадцать колен израилевых. Алагер кум алагер. Осталось совсем немного ждать — рассеется здесь и колено Иегуды.
— А я была у Крутованова, — сказала я Шурику.
— Зачем?
— Я хотела посмотреть ему в глаза. Я хотела посмотреть на убийцу.
— Зря ты это сделала, — ответил он горько.
— Ты боишься?
— Нет. Я устал бояться. Мне надоело.
— Почему же — зря?
— Тебе это может повредить…
Таксист притормозил у диспансера.
Унылый вонючий подъезд, серая сыплющаяся штукатурка, красная заплата кирпичей, пупырчатый муар разводов плесени, забухшая тяжелая дверь.
Регистратура. Тесная амбразура справочного окна…
— Мне нужно…
— Пройдите в шестой кабинет.
— Шурик, подожди меня здесь, я надеюсь — это скоро…
Пустые серые коридоры, номера стеклянные на дверях. По сторонам — неосвещенные таблицы диапозитивов. Непонятно зачем — висящий здесь плакат, безнадежный
— Можно войти? — толкнула дверь и увидела за столом здоровенного жилистого парня лет тридцати. В белой шапочке, в халате, с круглой аккуратно вычесанной бородой.
— Конечно, можно, заходите, — и коротко, ярко хохотнул, и мне не по себе стало от желтого блеска его длинных острых зубов. — Ваша фамилия Гинзбург? Мне звонили…
И снова улыбнулся, страшно блеснул зубами, пугающе хохотнул.
— Присаживайтесь, я ваш врач, меня зовут Николай Сергеевич…
Перед ним был абсолютно пустой стол. Блестело чистое пластиковое покрытие.
Кисти рук врача лежали на столешнице, и от зеркального подсвета ее казалось, что у него много рук и неисчислимые пальцы. Мне неприятно было смотреть на его красногубый рот, плотно заросший крепкими длинными зубами, и я боялась смотреть на эти неисчислимые пальцы — чисто вымытые, с коротко подстриженными ногтями, сплюснутые в фалангах, наверняка, ужасно сильные. Серая гладкая кожа рук, без волос, без морщинок — будто он надел для разговора со мной резиновые перчатки.
— Как вы себя чувствуете, Суламифь Моисеевна?
— Нормально, — быстро выдохнула я. — Я хорошо себя чувствую.
— Как сон? Хорошо ли почиваете? — и бешено, слепо улыбнулся.
— Хорошо. Как всегда.
— Кошмары не мучают? — мелькнули зубы в бороде, как у лешего.
— Нет, мне никогда не снятся сны.
— Головка не болит? Мигреней не случается? — хрипнул своим противным хохотком.
— Нет.
— Энцефалитом не страдали? В детстве головкой не ударялись? — спросил он и отбил торопливую гамму по столешнице, будто спешил закончить занудный обязательный опрос.
— Не страдала. Не ударялась.
— К психоневрологам не обращались никогда?
— Нет. Я совершенно здорова и хорошо себя чувствую.
Полыхнул желтый, ненавистный мне блеск зубов — искренне развеселился врач:
— Ах, если бы все вот так! Менструации — нормально? В срок? Без осложнений?
— Да.
— А какое сегодня число, Суламифь Моисеевна? — и не смеялся, и пальцами рук не стучал.
— Семнадцатое сентября. А что? — удивилась я.
— Ничего. А день недели?
— Пятница, — и вдруг в сердце полыхнул ужас. Я вспомнила на двери в диспансере расписание приема, мимо которого промчалась в спешке, не задумавшись ни на миг, — в пятницу приема нет! В пятницу в психдиспансере нет приема!
Пустынные коридоры, выключенные коробки диапозитивов на стенах, тишина.
Мы здесь одни с похохатывающим врачом Николаем Сергеевичем. Может быть, он никакой не врач, а случайно забредший в диспансер псих? И допрашивает меня сейчас, проверяя адекватность своей реакции?