Петля
Шрифт:
— С Освальдом, — тихо подсказывает Люба.
— Ну да, — облегченно соглашается Таня. — Именно с ним. Я их встретила на улице Горького. Он отнимал у Веры сумку. Хотел сам ее нести. Такой чудак неуклюжий. Я теперь и фамилию его вспомнила: Струлис. Мы их колхозу оформляли машины, помните, девочки?
— А я еще одного сейчас вспомнила, — неожиданно говорит Наташа. — Такой рекламный мальчик. В светлом французском костюме, очень модном. А галстук итальянский, белый с синими звездами. Ужасно красивый. Как же его звали?..
Постепенно девушки вспоминают еще трех или четырех
В разгар нашей дискуссии дверь неожиданно открывается, и на пороге возникает массивная фигура Меншутина. Девушки сконфуженно умолкают. Но Меншутин, узнав меня, улыбается и обеими руками делает успокаивающие движения, как бы прижимая всех нас к своим стульям.
— Занимайтесь, занимайтесь, — говорит он покровительственным тоном и несколько свысока, словно мы выполняем прямое его задание. — Не буду вас отрывать и попрошу… — он строго оглядывает девушек, — отнестись к беседе с товарищем со всей серьезностью. — После чего он оборачивается ко мне и уже совсем другим тоном, почти дружески, спрашивает: — Вы потом заглянете ко мне, надеюсь?
— Постараюсь вас не обременять, — улыбаюсь я. — Девушки, кажется, мне во всем уже помогли.
— Нет, нет, прошу, — непререкаемым тоном возражает Меншутин. — Все обсудим. Это вам пригодится. Так что жду, — твердо заключает он и уходит.
Девушки уже так освоились со мной, что не скрывают своего отношения к начальству.
— Душечка Христофорыч, — насмешливо говорит ему вслед Нина. — Он всегда неотразим.
— А экстерьер какой, — добавляет Наташа. — Смерть девкам.
Но амурные дела товарища Меншутина меня сейчас не занимают. Уж конечно не из-за несчастной любви к нему покончила с собой Вера Топилина. И я возвращаю моих собеседниц к прерванному разговору. Солидный список «ухаживателей» меня, повторяю, не беспокоит. Беспокоит меня другое: все они, так сказать, из одного «ряда», все «ходоки» из разных концов страны, познакомившиеся с Верой на ее работе. Что ж, у нее не было других знакомых? Это же не может быть. Просто какая-то существенная сторона Вериной жизни целиком выпадает из моего поля зрения. О ней, видимо, никто из этих девушек ничего не знает, даже Люба. Хотя все они самым искренним образом пытаются мне помочь и наперебой вспоминают о Вере все, что они слышали, замечали или даже только предполагали.
Совсем другой разговор происходит у меня час спустя в кабинете Меншутина, куда я все же вынужден заглянуть, чтобы сохранить расположение начальства.
Уважаемый Станислав Христофорович встречает меня нетерпеливым вопросом:
— Ну-с, каковы наши успехи?
И широким жестом указывает мне на знакомое кресло возле журнального столика.
— Ничего, — говорю я, доставая сигарету из протянутой мне пачки. — Понемногу работаем.
Мой уклончивый ответ Меншутина ничуть не смущает, и он принимается поучать меня. Небрежно, великодушно и солидно, как профессор явившемуся на консультацию студенту, он вещает банальнейшие,
Вскоре, однако, я замечаю, что его интересует еще одна тема: что рассказали мне его сотрудницы о нем самом. Вопросы на эту тему он задает мне как бы по пути, мимоходом. Настороженно вслушиваясь в мои ответы. Постепенно, однако, он успокаивается, поняв из моих ответов, что я вовсе не интересовался этой щекотливой темой.
Как и следовало ожидать, разговор с Меншутиным мне ничего нового не дал. Тем не менее расстаемся мы с ним вполне дружелюбно, и это, по-моему, нам обоим уже стоит некоторых усилий. Станислав Христофорович, кажется, остается недоволен моей сдержанностью. Он, видимо, привык, чтобы к его указаниям относились более внимательно.
Выхожу я из министерства, когда рабочий день уже заканчивается. Совсем стемнело. Улицы полны огней. Нескончаемым, сверкающим потоком льются машины, занимая всю ширину огромной магистрали Садового кольца. Трудно поверить, что когда-то, по словам моих родителей, большую часть его действительно занимали густые, тенистые бульвары, вторым зеленым кольцом охватывая центр города.
Я уже предупредил Гришу Воловича, что вечером приеду к нему. Мы хотим пока сами, без начальства, подвести кое-какие предварительные итоги, обменяться информацией, мнениями, поспорить и вообще «повариться в деле», как выражается наш Кузьмич.
Первый, кого я, к своей радости, застаю в тесном кабинетике Воловича, это Петя Шухмин, уже успевший вернуться из Подольска. Днем ему передали по телефону из Москвы адрес Нины Топилиной, теперь уже Сорокиной, Петя побывал у нее дома и сообщил о случившемся несчастье.
— Эх, как же она переживала! — сокрушенно качает круглой стриженой головой Петя. — Вы бы только видели. А уж хороша, ну просто картина неизвестного художника.
— Она сможет приехать? — спрашиваю я. — Все-таки в положении.
— Завтра утренним поездом приедет, — отвечает Петя и добавляет: — Между прочим, никакого живота у нее нет. Прыгает, как коза, и, по-моему, рожать не собирается.
— Много ты в этом деле понимаешь, — насмешливо замечает Гриша Волович.
— Вот что красавица — это ты усечь еще можешь.
— Здравствуйте. Не дите все-таки, — обижается Петя и говорит мне: — Вот ты сам завтра увидишь.
Да, интересно будет встретиться с этой женщиной, особенно после всего того, что я о ней услышал от старого доктора Валериана Афанасьевича.
Между тем кабинет наполняется людьми. Пришли все сотрудники, участвующие в работе по этому делу.
— Григорий Александрович, а можно мне доложить? — обращается к Воловичу молодой вихрастый паренек, которого я раньше тут не видел, совсем, наверное, зеленое пополнение. — Мы ведь кое-что нашли как-никак, — азартно добавляет он.
Гриша Волович улыбается, и по этой улыбке я вижу, что паренек ему нравится и он готов ему многое простить, в том числе и вот такое выскакивание «поперед всех».