Петр Первый
Шрифт:
Немедленно в Суздальский монастырь был отправлен капитан Скорняков-Писарев, чтобы расследовать действия первой супруги Петра, которая жила там под именем сестры Елены. То, что он там увидел, изумило его. После восемнадцати лет лишений и изгнания бывшая царица нашла утешение в некоем капитане Степане Глебове. Приехавший в район Суздаля для призыва рекрутов, он был растроган судьбой несчастной, и, так как она сильно замерзала в своей келье, он привез ей меха. Она его поблагодарила в письме, затем приняла его, и с каждым визитом их отношения становились все более близкими. Став любовницей Глебова, эта женщина, которой уже было за сорок, предавалась восторженной любви, в то время как он, молодой, амбициозный и расчетливый, интересовался ею, поскольку она могла бы, в случае изменения власти, обеспечить ему прекрасное будущее. Очень быстро они перестали скрывать свою связь, публично целовались, удаляясь от верующих, чтобы предаваться своим забавам. Она хотела, чтобы он бросил службу и мог видеть ее чаще, она экономила и без того скудные средства, выделяемые ей, чтобы помочь ему, она страдала, потому что он был женат и их грех от этого был еще более тяжким. После каждой разлуки они писали друг другу нежные письма. Дознаватель обнаружил эти письма во время обыска. Ни одно не было написано рукой Евдокии. Она надиктовывала их монахине Капитолине, своей наперснице. Но на каждом из них неосторожный Глебов сделал пометку: «Письмо царицы». Скорняков-Писарев потирал руки. Он добился успехов в своем расследовании. Девять любовных посланий были представлены царю. Петр читал их со смешанным чувством возмущения, отвращения
В дороге Евдокия написала царю: «Милосерднейший государь, в прошлом (когда это точно было, я уже и не помню) я была пострижена в Суздальском монастыре под именем Елены, после чего полгода носила монашеское одеяние. Но, не желая становиться монахиней, я сняла монашеские одежды и тайно жила светской жизнью при этом монастыре… Сегодня я возлагаю свои надежды на милость и великодушие Вашего Величества. Я припадаю к вашим ногам, чтобы умолять вашу милость о прощении моего преступления, чтобы не умереть недостойной смертью. Я обязуюсь вновь стать монахиней и оставаться ей до конца своих дней… Ваша бывшая супруга – Евдокия».
Допрашиваемая следственной комиссией, она письменно призналась: «Я признаю свою вину в том, что жила во грехе со Степаном Глебовым. Написано собственноручно – Елена». Но отрицала все плохие мысли по отношению к царю. Глебов делал то же самое. Когда он упирался и не отвечал на главные обвинения, его наказывали кнутом, жгли, ломали ребра, вырывали куски мяса клещами, запирали в карцер, где торчали острые деревянные колья, которые при каждом сделанном шаге впивались в босые ноги. Несмотря на все эти страдания, он отказывался признать, что участвовал в заговоре, и не выдал никого. Чтобы узнать о нем еще больше, дознаватели наказали кнутом около пятидесяти монахинь, некоторые из них признали себя виновными под ударами. Царь присутствовал при всех этих наказаниях и жадно слушал хрипы и бормотания несчастных. Но из этих разных свидетельств он понял, что, если царевич и пользуется большой симпатией населения, задавленного налогами, духовенства и старого униженного дворянства, он никак не может быть во главе заговора. Дознаватели имели дело с друзьями Алексея и выяснили, что они не заговорщики. Но это уже не имело значения. Процесс должен был идти своим чередом. Придавая большое значение судебному дознанию, раскрученному на полную катушку, приговор не мог не быть очень суровым. 14 и 16 марта Двор, состоящий из царских министров, приговорил Кикина, Глебова, Досифея к «жестокой смерти», управляющего Пустынника и певчего Журавского к «простой смерти», князя Щербатова к отрезанию языка и вырыванию ноздрей, другие были приговорены к наказанию кнутом, тяжелым работам и ссылке; некоторые, как Вяземский и Долгорукий, еще лишились и своего имущества. Досифей, расстриженный и приговоренный к смерти колесованием, нашел в себе силы перед концом выкрикнуть в лицо царю: «Если ты убьешь своего сына, эта кровь будет на тебе и твоих близких, от отца к сыну, до последнего царя! Помилуй сына! Помилуй Россию!» После пытки Досифей был обезглавлен, его тело сожжено, а голова посажена на кол. Кикину палач отрубил руки и ноги. «Его муки были долгими, – писал австрийский посланник Плейер, – с промежутками, чтобы страдания его были еще большими». На следующий день Петр увидел окровавленное тело Кикина на колесе, но он еще дышал. Как свидетельствуют многие очевидцы, царь спросил умирающего: «Как ты, умный человек, мог ввязаться в это дело?» И тот ему ответил: «Ум любит пространство, а ты его душишь». [72] После этого его голова слетела с плеч. Палач подобрал ее и посадил на кол на глазах у безмолвной толпы. Третьим принял «жестокую смерть» любовник бывшей царицы Глебов. Для него – и только для него единственного – царь выбрал кол. Так как было очень холодно и холод мог сократить страдания виновного, на него надели шубу, меховую шапку и теплые сапоги, прежде чем его проткнуть насквозь. Посаженный на кол в три часа дня, он испытывал жестокие страдания до половины восьмого вечера следующего дня. Зато Евдокии жизнь была сохранена. Для нее был выбран отдаленный монастырь на берегу Ладожского озера. Перед тем как ее отвезли туда, она была наказана кнутом. Царевну Марию Алексеевну заточили в Шлиссельбургскую крепость. Среди прочих княжна Троекурова, монахини, несколько дворян получили наказание кнутом; княжна Анастасия Голицына, которая, зная про отношения Евдокии с Глебовым, не выдала их властям, была повержена на землю в кругу солдат, которые били ее розгами. Затем она была отдана мужу, который отправил ее к отцу. Петр заставил своего сына присутствовать при самых зрелищных казнях и наслаждался, когда видел ужас и смятение Алексея. Железные колья, на которые были надеты головы стрельцов двадцать лет тому назад, были начищены и готовы принять головы новых жертв. «В городе, – писал посланник Плейер, – на большой площади, перед дворцом (Кремлем) проходили казни, был построен четырехугольный эшафот из белого камня высотой приблизительно в семь локтей, окруженный железными кольями, на которые были насажены отрубленные головы. На вершине эшафота находился квадратный камень, высотой в локоть. На этом камне были нагромождены тела казненных, среди которых как будто сидело тело Глебова в кругу других мертвых тел».
72
Валлотон А. Петр Великий.
В вечер последней казни Петр собрал «Большой шутовской Собор» и напился на большом застолье допьяна со своими переодетыми кумовьями. Новый князь-папа, Петр Бутурлин, был выбран взамен бывшего Никиты Зотова, который к тому времени уже скончался. Во время пира на него надели ризу и шутовскую митру. В дни кровавых дознаний царь нашел время обдумать все детали этой богохульной церемонии. Под бархатным балдахином возвышался трон, сделанный из бочонков и украшенный фонариками из стеклянных бутылок. По очереди каждый преклонялся перед «Святым отцом всех пьяниц», который держал в руках скрещенные в форме креста курительные трубки. Икона Бахуса сверкала над его головой. Он благословлял гостей ударами свиного пузыря, смоченного водкой, и заставлял их причащаться, протягивая им огромный половник, наполненный перцовкой. Хор распевал непристойные гимны. Затем в суматохе все сели за столы. Бок о бок ели, пили, рыгали, обжирались в нескольких шагах от эшафота, где лежали мертвые тела друзей Алексея. Почтенные сановники, напившись водки, спорили, обменивались пощечинами, хватали друг друга за волосы, затем вдруг примирялись и обнимались со слезами на глазах. Одному пожилому боярину, отказавшемуся пить, его сосед влил водку в горло через воронку. Князя-папу вырвало с высоты его трона прямо на парики гостей, сидевших внизу.
На следующий день, 18 ноября 1718 года, царь отправился в Санкт-Петербург. Алексей поехал вместе с ним и другими обвиняемыми, участь которых еще не была решена. Но царевич был спокоен: эти оторванные конечности и отрезанные головы должны были успокоить, как он думал, голод Российского Молоха. Впрочем, сам он не испытывал ни малейшей жалости к несчастным, принесенным в жертву по его вине. Несчастье сделало его бесчувственным. Его ничего не волновало больше. Как только Евфросинья приедет в Санкт-Петербург, они поженятся. Она задержалась в Берлине из-за своего состояния. Он писал ей, что его отец ждет ее на обед, что все хорошо, что он официально отказался от престола: «Мы всегда только и мечтали с тобой, чтобы спокойно жить в Рождественке. Жить с тобой в мире до самой смерти – мое единственное желание». Ожидая ее, он пил больше, чем обычно, быть может, чтобы забыть о крови, которая пролилась по его ошибке. Царь поселил его в доме поблизости от Зимнего дворца. В воскресенье, 13 апреля 1718 года, на Пасху он трижды поцеловался с Екатериной, бросился к ее ногам и умолял походатайствовать перед царем, чтобы он смог жениться на Евфросинье. Она не сказала ему ни «да» ни «нет». Царь тоже трижды обнял Алексея по старому христианскому обычаю. Неужели примирение? Царевич безумно надеялся на прощение отца.
Через два дня приехала Евфросинья. В то время как Алексей готовился к радостной встрече, он узнал, что его любовницу привезли прямо в Петропавловскую крепость. Он начал расспрашивать слуг молодой женщины. Затем, как только она родила, ее перевезли на баркасе в Летний дворец Петра в Петергофе. [73] Там с ней лично, с глазу на глаз, разговаривал царь. Он настойчиво пытался разузнать новые факты. Но у нее была только одна цель: спасти свою жизнь. Догадавшись, что царь ждет от нее новых обвинений, она все валила на Алексея, вспоминала его поступки и малейшие высказывания, которые могли навредить ее любовнику. Петр записал с удовольствием несколько уточнений, которых ему не хватало, но в общем исповедь Евфросиньи его разочаровала, потому что она ничего совершенно нового не сказала. По его просьбе молодая женщина письменно подтвердила свои показания: «Алексей писал не раз императору жалобы на отца… Узнав о Меклембургском бунте русского войска, он обрадовался, потому что всегда хотел стать наследником престола; и поэтому уехал… Узнав, что младший сын царя болен, он говорил такие слова: „Хотя батюшка и делает то, что хочет, только, чаю, сенаты не сделают того, чего хочет батюшка“. Он говорил еще: „Когда я стану царем, я буду жить в Москве, а Санкт-Петербург станет простым городом; я не стану заниматься кораблями, у меня больше не будет флота, я сохраню несколько полков только для защиты страны, я не буду ни с кем воевать, мне хватит и старой империи… Может быть, отец мой умрет или бунт будет. Я не знаю, почему отец не любит меня и хочет сделать наследником моего брата, хотя он еще очень мал. Он считает, что его жена, моя мачеха, очень умна, и, когда он умрет, будет управлять мачеха; тогда бабье царство будет, и произойдет смятение: иные станут за брата, а иные – за меня“».
73
Ничего не известно о ребенке Евфросиньи. Скорее всего сразу же после рождения он был умерщвлен. – Прим. автора.
В Неаполе Алексей передал Евфросинье черновики писем к двум епископам в Сенате, чтобы она их сожгла. Она не уничтожила документ в надежде на то, что он еще пригодится и им можно будет воспользоваться как разменной монетой. Царь оценил ее предусмотрительность и честность. Она ему передала бумагу. Он прочел: «Причина, по которой я вынужден был покинуть мою дорогую родину, именно та, о которой вы уже знаете, – мои продолжающиеся заботы и беспорядочные решения, в которых я выступаю невинной жертвой, ожидая, что в начале прошлого года меня чуть было не заставили надеть монашеские одежды, несмотря на то что с моей стороны не было совершено никаких преступлений, и вы тому свидетели». Постскриптум был еще более дерзким: «Делается все, чтобы стереть из памяти народа воспоминание обо мне, что меня больше нет, или какие-нибудь злые выходки в этом роде. Постарайтесь не добавлять этому веры. С милостью Божьей и моего благодетеля (императора Карла VI). Я жив и нахожусь в надежном месте. Я отправляю вам это послание, чтобы разрушить все противные мнения обо мне».
Это письмо, задержанное кабинетом в Вене, так никогда и не дошло до получателей. Петр ознакомился с ним с диким ликованием. Евфросинье, изнуренной и счастливой, больше нечего было сказать. Выжав из нее все, как из лимона, царь отправил ее на лодке обратно в крепость. Чуть позже он приказал туда заточить и своего сына. Алексей так и не увидел свою любовницу.
Однажды его забрали из камеры и отправили в Петергоф. После влажных стен камеры он оказался в прекрасном павильоне «Монплезир», рядом с водой. Там его принимал отец. Алексей едва видел его. Знакомый силуэт привлек его внимание: рядом с царем была Евфросинья. У нее больше не было большого живота, как у беременной женщины. Даже лицо ее изменилось: бледное, суровое и упрямое. И над этой враждебной маской адским огнем полыхала рыжая шевелюра. Он хотел приблизиться к ней, но помешали стражники. С первых слов он понял, что она его предала. Каждый раз, как он хотел оправдаться, она холодно ему возражала. Брошенный той, на которую он возлагал все свои надежды, Алексей сник. Если он и хотел сохранить свою жизнь, то только для того, чтобы жить в любви с Евфросиньей. За что же теперь бороться? Пусть с ним делают что угодно. Впрочем, может быть, приняв на себя все обвинения, истинные и ложные, он тем самым разоружит отца? Не встречая больше препятствий, гнев царя рассеется, как дым в небе. С отвращением сломленный и разочарованный Алексей согласился со всеми обвинениями. Он подтвердил пункт за пунктом своего заявления письменно. 26 мая, подталкиваемый Толстым и Бутурлиным, он дошел до того, что написал самые компрометирующие записки для своего отца: «В моем последнем допросе я сказал, что, если мятежники призовут меня возглавить их в любой момент, я к ним присоединюсь».
Вскоре Петр опубликовал еще один манифест, чтобы раскрыть гнусности своего сына и обвинить его в том, что он хотел одурачить правосудие, не сказав всей правды. Во время новых допросов Алексей, больше не сопротивляясь, выдал еще некоторых своих друзей, среди которых был его духовник Игнатьев. Они были наказаны кнутом, затем их пытали на дыбе, чтобы они признались, что желали смерти царя. Все они были обезглавлены. Петру хотелось проникнуть в головы всех этих людей, чтобы там уничтожить их подрывные идеи. Ему казалось, что вся Россия наводнена предателями. Самые открытые улыбки казались ему подозрительными. Процедура страшных казней, которую он начал, уводила его всегда очень далеко. Он не знал, как поставить финальную точку в кровавой серии допросов и пыток. Когда остановиться? Кто будет восседать на пирамиде трупов?
Вебер, ганноверский резидент в России, писал в своем рапорте: «В этой стране все кончится однажды страшной катастрофой. Миллионы душ взывают к небесам против царя. Всеобщая ненависть, которая вынашивается, ждет только искры, чтобы разгореться в пламя. Все надеются на появление вожака». Этим вожаком не может быть царевич? Да, да, Россия больна Алексеем, думал царь. Надо вырвать этот гнилой корень. Монастырь? Смерть? Петр колебался.
13 июня 1718 года он написал письмо митрополитам, архиепископам и епископам, спрашивая их мнения о наказании, которого заслуживал царевич. «Хотя он и скрыл самые важные факты, то есть свой план бунта против нас, своего отца и государя, мы вспоминаем слово Божье, приказывая в таких делах посоветоваться с духовенством, как написано в главе XVII Второкнижия. Мы надеемся, что вы все, архиепископы и священники, которые учат божественному слову, отыщете в Писании указание на наказание, которому будут соответствовать проступки нашего сына, за его отвратительное поведение… Затем вы нам дадите письменно ваш ответ, подписанный вами собственноручно. Тогда мы сможем, не утяжеляя нашу совесть, решить это дело. Мы доверяем вам как достойным хранителям заповедей Всевышнего и как преданным пасторам стада Христова, и мы вам клянемся Судом Божьим и вашими святыми обязанностями действовать без лицемерия и страсти».