Петр Великий (Том 2)
Шрифт:
– Да что ж сие?! Пугалом дался я вам?! Что вы, как чёрт от ладана, от меня, царя вашего, бегаете? Гниды…
Ошалевшие от такого привета царёва подданные вскоре шли в себя. То, что «помазанник Божий» мог поспорить с любым из самых отпетых забулдыг в уменье загнуть любую чудовищно сплетённую из самых похабнейших слов ругань, подкупало, словно стирало грань между царём и людьми.
Там и здесь слышались уже посмелевшие голоса, прибаутки, пока ещё робкие переругиванья и смех. Вблизи Лобного места, у Василия Блаженного, косясь на Петра, негромко зазывали покупателей женщины, торговавшие холстами, полотнами,
– Держи! Братцы! Христа для держи! – точно раненый зверь заревел вдруг один из торгашей «листками деревянной печати» [134] – Каравай у меня и рукавицы умыкали!
Сухой, маленький, прозябший до мозга костей вор, кутаясь в остатки мешка, упал на колени.
– Смилуйтесь, пожалуйте! Как перед истинным, второй день во рту росинки мако..
Ему не дали договорить, подмяли, и словно в развесёлейшей пляске запрыгали ноги по человеческому телу.
– Кольца! А вот бирюзовые! Подходи, кто не ворог себе! Задаром клад отдаю! – грязно подмигивая более солидным мужчинам, выкрикивали торговки.
134
Листки деревянной печати – гравюры.
Меж рядов бродили измождённые, в изношенных лапоточках, девушки. К ним изредка подходили праздношатающиеся, без намёка на стыд ощупывали и наиболее «счастливых» уводили куда-то.
– А вот! А вот подходи! Калачи! Мыло! Белила! Румяна! – прихохатывали торговки – Румяна – алтын, да хозяйка – пять денег! А на три алтына товару возьмёшь – хозяйка и так в придачу пойдёт! Бери, не жалко для доброго молодца!
Пётр налетел на подвернувшегося под руку дьяка.
– Убрать! От сего дни не поганить виду кремлёвского!
В тот же час по Москве была объявлена царёва воля:
«…С Красной площади всякое лавочное строение сломать, а торговать всякими товарами в тех рядах, в которых которыми товары торговать указано…»
А государь ходил уже по Китай-городу. Обилие лавок, амбаров и погребов, горы драгоценных мехов, сукна, шёлка, объяри [135] , аксамита, астраханских осетров, стерляди, бочек с икрой подействовали на него умиротворяюще.
В Панском ряду Пётр неожиданно ввалился в лавку купчины Евреинова. Едва оборвав дикий свой бег, он почувствовал жестокую слабость и, как подкошенный, повалился на ящик.
135
Обьярь – плотная шёлковая ткань с золотыми и серебряными узорами.
Согнувшись дугой, Евреинов изобразил на своём угреватом лице предельную степень благоговейного счастья.
– Пошто, Господи, жалуешь меня великою честью, являя перед недостойными очами моими помазанника своего?
Его свёрнутый на сторону нос раздулся жирной багровеющей запятой, а выпученные, точно пропылённые стекляшки, глаза подёрнулись мутью благодарных слезинок.
– Милость-то, Господи, милость какая!
Немного отдышавшийся Пётр вцепился в затылок купчины и, тяжело поднявшись, перелёг
– Погоди акафист читать, дай испить лучше.
Евреинов и сиделец, сбивая друг друга с ног, бросились наперебой в чуланчик.
Выпив ковш квасу, царь с удовольствием крякнул и соскочил на пол.
– Ну вот и прошло! Хоть снова пускайся с чёртом наперегонки, – рассмеялся он и высунул на улицу голову.
Вдоль стен на земле неподвижными пластами лежали царёвы телохранители. Вдалеке, разинув рот и шатаясь от усталости, словно хмельной, плёлся Зотов.
– Ишь ты, упарились, за мной поспевая, – лукаво подмигнул Евреинову Пётр. – Небось за три дни не отдышутся. – И хвастливо выставил грудь. – А меня хоть в Тулу гони.
В лавку вошёл иноземец. Чтобы не мешать торгу, государь отошёл в уголок.
Низенький толстый сиделец, пощипывая едва пробивающийся пушок на подбородке, уставился с заискивающей улыбкой на покупателя и на чистом немецком языке спросил, какие товары интересуют его.
Пётр удивлённо вскинул головой и поманил к себе купчину:
– Ты где сие диво учёное раздобыл?
– У твоего же толмача из приказа Посольского, ваше царское величество, у крещёного жидовина Шафирова, Павла Филипповича. Сыном ему мой сиделец приходится. А кличут Петрой.
Как только ушёл покупатель, царь окликнул Шафирова [136] и указал на место подле себя.
Сиделец сделал неловкое движение и, не смея ослушаться, опустился на краешек ящика. Государь провёл рукою по его волосам.
– И черны же у тебя кудельки, паренёк. А и очи – надо бы чернее, да некуда: словно бы слива в росе. А нос, ну, право, орлиный клюв. Редкая птаха, таких и не видывал.
Не зная, куда девать руки и скрыть зарумянившееся лицо, Шафиров беспокойно и беспомощно ёрзал на краешке ящика, гулко глотая слюну.
136
Шафиров Пётр Павлович (1669 – 1739) – служил в Посольском приказе, затем видный дипломат. Вице-канцлер с 1709 г ., сенатор с 1722 г . В 1723 г . за злоупотребления был приговорён к смертной казни Петром, но в последнюю минуту прощён.
– То у них, преславный, порода такая. Племя уж такое, государь мой, востроглазое, кудрявое да чернявое, – ободряюще похлопал Евреинов по жирному плечу юноши. – Да не егози ты, сиди, покель я зад твой смолою не смазал!
Государь так просто держался и был так мягок и ласков, что Шафиров вскоре оправился от страха.
– Так ты, выходит, перекреста Павла сынок?
– Так, государь. Павлов сынок, а твой верный холоп, – уже строго вдумываясь в смысл каждого слова, твёрдо ответил сиделец.
– А вином потчуешься?
– Потчуюсь, ваше царское величество. Вино веселит сердце человеческое.
– А много ли, молодчик, приемлешь?
– Сколь подадут, государь.
Петру понравился ответ юноши, он не удержался и как равного обнял его.
– Ну, значит, наш ты, русский!
Узнав, что Шафиров свободно изъясняется не только на немецком, но и на французском, латинском, польском и голландском языках, царь вдруг приложил к носу растопыренные пальцы обеих рук и обежал вокруг Евреинова.