Петр Великий. Ноша императора

Масси Роберт

Глава 18

Император в Санкт-Петербурге

По замечанию одного иностранца, «император за утро успевал переделать больше дел, чем все сенаторы за целый месяц». Даже зимой, когда в Петербурге светает не ранее девяти часов, Петр поднимался в четыре и тут же, в ночном колпаке и старом китайском халате, принимал доклады или совещался с министрами. Наскоро перекусив, он к шести часам отправлялся в Адмиралтейство, работал там час, а иногда и два и затем ехал в Сенат. Домой государь возвращался к десяти и до обеда, который подавался в одиннадцать, работал в токарне. После обеда царь, где бы он ни находился, непременно ложился спать и часа два отдыхал. В три часа пополудни Петр уже снова был на ногах – выезжал осматривать город или уединялся в кабинете со своим секретарем Макаровым. В кармане он обыкновенно носил тетрадь, в которую записывал заслуживающие внимания идеи, замыслы и предложения. Если же тетради при нем случайно не оказывалось, царь делал заметки на первом подвернувшемся под руку клочке бумаге. По вечерам Петр навещал своих сподвижников или посещал ассамблеи – публичные увеселения, заведенные им по возвращении из Франции.

Распорядок этот, безусловно, не был незыблем. Временами царя едва можно было застать дома, но случалось и так, что Петр почти не покидал своего кабинета: зимой 1720 года царь в течение пяти месяцев трудился не покладая рук, по четырнадцать часов в сутки, набрасывая и переписывая проект Морского устава. Работать с бумагами царь предпочитал стоя за вывезенной из Англии ореховой конторкой, столешница которой возвышалась над полом на пять футов шесть дюймов.

За обеденным столом Петр обнаруживал прямо-таки матросский аппетит. Царь отдавал предпочтение сытной, но простой и здоровой пище. Больше всего он любил щи, жаркое, свинину в сметанном соусе, холодное мясо с солеными огурцами или лимонами, миноги, ветчину и овощи. Сладостей Петр почти не ел, а на десерт ему подавали фрукты и сыр: особенно ему нравился острый – лимбургский. Царь избегал есть рыбу, считая, что она ему вредна, а потому в посты обходился фруктами и хлебом из муки грубого помола. Перед обедом он обычно выпивал немного анисовой водки, а запивал кушанья квасом или венгерским вином. Куда бы царь ни направлялся, в его экипаже всегда имелся запас холодной провизии, поскольку проголодаться он мог когда угодно. Даже если он обедал не дома, ему неизменно подавали деревянную ложку с черенком из слоновой кости, а также нож и вилку с зелеными костяными ручками – Петр всегда пользовался только своими приборами.

Дома, вдвоем с Екатериной, царь обедал запросто, без церемоний. Он частенько садился за стол в одной рубахе, а прислуживали царской чете только молоденький паж да любимая служанка. Когда на обед к государю приглашались министры или генералы, трапезу обслуживали личный повар Петра, денщик и два пажа, однако, как только подавали вино и десерт, царь отсылал слуг из столовой. «Лакей при столе смотрит всякому в рот, – объяснял этот обычай Петр в беседе с прусским послом, – подслушивает все, что за столом говорится, понимает криво, а после так же криво пересказывает». Царский стол никогда не накрывался более чем на шестнадцать персон, и гостям надлежало рассаживаться без чинов – кто как успеет. Усевшись с Екатериной за стол, царь заявлял: «Господа, занимайте места сколько за столом будет, а кому не хватит, пусть едут домой да обедают со своими женами».

Император любил откушать под музыку. Когда, бывая в Адмиралтействе, он подкреплялся копченым мясом и слабым пивом из матросского пайка, с главной башни доносились звуки барабанов и флейт. Трапезы во дворце с генералами и министрами проходили под аккомпанемент труб, гобоев, французских рожков, барабанов и фаготов, составлявших военный оркестр.

Поваром у Петра служил саксонец по имени Иоганн Фельтен, приехавший в Россию в качестве кухмистера датского посланника. В 1704 году, отведав его стряпни, царь переманил Фельтена к себе. Начав службу простым поваром на царской кухне, Фельтен со временем стал шеф-поваром, а затем и метрдотелем. Петр высоко ценил Фельтена за его мастерство и веселый добродушный нрав, хотя повару нередко доводилось попадаться царю под горячую руку. «Трость его частенько плясала у меня на спине», – вспоминал впоследствии Фельтен. Однажды он подал Петру лимбургский сыр, который государь особенно любил. Съев кусочек, царь достал из кармана циркуль, тщательно обмерил остаток, записал размеры в тетрадь и велел Фельтену спрятать сыр подальше и сберечь его в неприкосновенности. На другой день, когда сыр снова оказался на столе, Петру почудилось, что кусок поубавился в размере. Царь взялся за циркуль, заново измерил сыр, сверил результат со вчерашними записями в тетради и удостоверился, что не ошибся, – сыра и впрямь стало меньше. Петр немедля вызвал Фельтена и основательно отходил его тростью, после чего сел за стол и доел остаток сыра, запивая его вином.

Петр не выносил помпы и в личной жизни был скромен и бережлив. Он предпочитал старую, привычную одежду и видавшие виды сапоги и башмаки. Царские чулки бывали заштопаны и залатаны во многих местах его женой и дочерьми. Петр редко носил парик, и только к концу жизни взял за обычай покрывать обритую на лето голову париком, изготовленным из его собственных волос. Летом он никогда не носил шляпы, а в холодное время надевал форменную черную треуголку Преображенского полка и старый кафтан, вместительные карманы которого вечно были набиты государственными бумагами. Имелись у него и нарядные, шитые за границей долгополые кафтаны с широкими обшлагами и отворотами – зеленый и светло-голубой с серебряным шитьем, серый с красным шитьем и красный с золотым шитьем – но надевал он их редко. На коронации Екатерины Петр, чтобы потрафить жене, обрядился в кафтан, который она собственными руками изукрасила серебром и золотом, но не преминул заметить, что деньги лучше было бы пустить на содержание нескольких солдат.

Простоту вкусов монарха подчеркивала скромность его двора. У него не было ни камердинера, ни ливрейного лакея. При царской особе состояли лишь два пажа и шесть денщиков, дежуривших в очередь по двое. Денщикам, молодым людям, набиравшимся по большей части из мелкого дворянства или купечества, случалось выполнять самые разнообразные обязанности – они прислуживали за столом, развозили послания, сопровождали царский экипаж и оберегали сон государя. Бывая в разъездах, Петр порой ложился после обеда соснуть на соломе, положив голову, словно на подушку, на живот дежурного денщика. Один из тех, кому доводилось исполнять эту повинность, вспоминал, что во время царского сна он боялся даже шелохнуться; хорошо выспавшись, государь обычно бывал настроен благодушно, но гневался, если тревожили его сон. Стать государевым денщиком значило ступить на первую ступень лестницы, ведущей к успеху. Такие вельможи, как Меншиков и Ягужинский, тоже были в свое время денщиками. Обычно Петр держал денщиков при своей особе лет десять, после чего они получали должности на военной или гражданской службе. Впрочем, некоторые из них высоко не метили. «Один юный денщик был взят из певчих царского хора, а поскольку царь сам любил петь в хоре и всякий праздник стаивал на клиросе вместе с простыми певчими, он приметил среди них Поспелова, и юноша так приглянулся государю, что тот без него и минуты не мог прожить: по сто раз на дню гладил его по голове, целовал, а важнейших министров своих заставлял дожидаться, пока он наговорится с любимчиком». Петр был убежден в том, что показное великолепие не имеет ничего общего с подлинным величием. Он всегда вспоминал простоту и скромность двора Вильгельма III, правителя Англии и Голландии – в то время богатейших держав Европы. Не жаловал Петр и грубую лесть – когда два голландца, провозглашая здравицы в его честь, принялись восхвалять царя сверх всякой меры, он рассмеялся и, покачав головой, прервал их со словами: «Браво, друзья мои, спасибо». С людьми всех званий Петр обходился просто и свободно, редко придерживался дворцового этикета и не любил долгих, церемонных банкетов, утверждая, что они ниспосланы людям могущественным и богатым в наказание за их прегрешения. На пирах и официальных приемах он обычно отдавал почетное место Ромодановскому или Меншикову, а сам пристраивался где-нибудь с краю стола, чтобы иметь возможность незаметно уйти. По городу император разъезжал в маленькой двуколке, с виду напоминавшей поставленное на колеса викторианское кресло. Некий иностранец насмешливо уверял, что ни один уважающий себя московский купец ни за что бы не сел в столь невзрачный экипаж. Зимой император ездил в простых санях, которые тащила всего одна лошадь, и сопровождал его всегда только один человек, сидевший рядом. Петр не любил ездить верхом и предпочитал поездкам пешие прогулки: так он мог больше увидеть, а если что-то привлекало его внимание – остановиться и приглядеться получше. С любым встречным царь мог запросто заговорить.

Привычка Петра свободно расхаживать по улицам таила в себе немалую опасность: у государя хватало врагов, тем паче что многие искренне верили, будто он не кто иной, как сам Антихрист. Однажды летом, когда Петр давал прием в Летнем дворце на Фонтанке, в прихожую незаметно пробрался неизвестный. В руках он держал мешок, подобный тем, в каких секретари и подьячие приносили бумаги на подпись государю. Человек этот тихонько встал в стороне и так стоял, не привлекая к себе внимания, покуда не появился царь в сопровождении министров. В тот же миг незнакомец извлек что-то из сумки и, прикрывая извлеченный предмет опустевшей сумой, направился прямо к Петру. Поначалу никто из спутников государя даже не попытался преградить ему дорогу – незнакомца приняли за слугу или денщика одного из министров. Однако в последний момент один из царских денщиков бросился наперерез и схватил неизвестного за руку. Последовала схватка. Петр обернулся на шум и увидел, что на пол упал кинжал с шестидюймовым лезвием. Покушавшегося схватили, и Петр спросил, чего он хотел. «Убить тебя», – отвечал тот. «Но почему? Разве я чем тебе навредил?» – удивился Петр. «Мне – нет, но ты навредил моим единоверцам и нашей вере», – отвечал несостоявшийся цареубийца, который оказался старообрядцем.

Убийцы не слишком страшили Петра; но вот чего он действительно боялся до смерти, так это тараканов. Разъезжая по стране, он никогда не останавливался в доме, не убедившись наперед, что там нет тараканов. Как-то раз Петр, приглашенный отобедать в деревенском доме, спросил хозяина, не водятся ли в его избе тараканы. «Есть немного, – неосторожно ответил тот, – я тут одного живьем к стенке прибил, чтоб другим неповадно было». И при этом указал на стену, где и впрямь корчился приколотый таракан. «Государь, увидевши столь нечаянно ненавистную ему гадину, так испугался, что вскочил из-за стола, дал хозяину жестокую пощечину и тотчас уехал от него со своею свитою».

Петр был очень вспыльчив, и его никогда не покидала привычка воспитывать приближенных кулаком или дубинкою. Как бы ни был близок к царю вельможа, это не избавляло его от государевых тумаков; правда, отведя душу, Петр быстро успокаивался. Типичный в этом отношении случай произошел как-то в Петербурге. Петр ехал в своей маленькой двуколке с генерал-лейтенантом Антоном Девиером, петербургским полицеймейстером, который по должности своей отвечал за состояние дорог и мостов столицы. Проезжая по маленькому мосту через Мойку, царь заметил, что некоторые доски оторвались и болтаются, а иные и вовсе отвалились. Петр приказал остановиться, спрыгнул с возка и велел денщику починить мост. Пока тот работал, государь охаживал Девиера тростью по спине, приговаривая: «Впредь будешь ты лучше стараться, чтобы улицы и мосты были в надлежащем состоянии». Когда же мост привели в порядок, Петр добродушно обратился к поколоченному полицеймейстеру: «Давай, братец, садись», – и они поехали дальше как ни в чем не бывало.

Дубинка Петра не щадила ни малых, ни великих. Однажды, когда из-за штиля царская яхта на целый день застряла между Петербургом и Кронштадтом, государь спустился в каюту, чтобы, по обыкновению, вздремнуть после обеда, но через некоторое время был разбужен донесшимся с палубы шумом. В ярости Петр взбежал наверх, но на пустой палубе застал лишь тихонько сидевшего на ступеньках трапа пажа-арапчонка. Петр набросился на мальчишку и отлупил его тростью, поучая: «В другой раз не будешь шуметь и будить меня, когда я сплю!» Однако на самом деле виноват был вовсе не мальчик, а государев лекарь, инженер и два морских офицера, которые сначала не на шутку расшумелись, а потом, услышав, что по трапу поднимается Петр, убежали и попрятались. Когда же царь ушел, они вернулись и пригрозили побитому мальчишке, что ежели он расскажет правду, то ему достанется еще и от них. Часом позже отдохнувший, а потому веселый, Петр вновь поднялся на палубу и с удивлением увидел, что арапчонок все еще плачет. Царь удивился, и мальчик сказал, что государь наказал его незаслуженно, и назвал истинных виновников шума. «Хорошо, – решил тогда Петр, – коли уж вышло так, что тебе зря попало, в следующий раз, как провинишься, я тебя прощу». Несколько дней спустя, когда царь опять взялся за палку, чтобы всыпать мальчишке, тот напомнил государю про его обещание. «И то правда, – согласился Петр, – я все помню, и раз уж ты был наказан заранее, сейчас я тебя прощаю».