Петтер и красная птица
Шрифт:
Мы сунули пирог в духовку и включили плиту. Мы включили на полную мощность, чтобы уж пирог точно был горячим к их приезду.
— Слушай-ка, — сказал Стаффан. — Помнишь, ты спрашивал меня, поддаются ли родители дрессировке?
— Да, помню, — сказал я. — А ты что, придумал каков-нибудь прием?
— Ну, не то чтоб приём, — сказал он. — Я, знаешь, потом много про это думал. По-моему, тут никакие обычные приёмы не подходят, ну вот как, например, с собаками или со свиньями Единственный, наверное, способ — это заставить их самих пошевелить мозгами. Я вот составил тут список правил для родителей. Вообще-то ничего особенного,
Он достал из коробки свёрнутый трубкой лист бумаги, развернул его и приколол кнопками к стене около плиты.
На листе красивыми, чёткими буквами было выведено:
Советы родителю.
1. Будь самим собой и дай твоему ребёнку тоже быть самим собой.
2. Не прерывай дельных занятий ребёнка ради еды и других пустяков.
3. Суди о поступке по намерению, а не по результату.
4. Говори всегда всё как есть и перестань всё скрывать, и ты увидишь, что твой ребёнок сможет помочь тебе всё наладить.
5. Не используй свою любовь как орудие угнетения.
6. Не думай, что ты больше человек только потому, что ты большой.
7. Больше разговаривай нормально и меньше ворчи и приставай.
Он гордо разглядывал своё произведение. По-моему, всё было правильно, я и сам так думал. Там были некоторые вещи, которые мне хотелось бы обсудить. Но особенно разговаривать было уже некогда. Вот только одно я у него не очень понял. В чём там смысл.
— А как ты это понимаешь — что не надо использовать любовь, чтобы угнетать?
— А чего тут понимать, — сказал он. — Ну, в том смысле, что многие родители любят своих детей, только если те делают всё по-ихнему. За эту их любовь надо вроде как всё время к ним подлаживаться, быть таким, как им хочется. И выходит, что у ребёнка отнимают всё его собственное, его личность, верно? По-моему, это означает угнетение.
Я решил, что надо будет ещё потом подумать.
Скоро уже должны были вернуться Оскар с Евой.
Мы накрыли на стол и поставили две свечки.
Из свадебного юбилея получилось совсем не то, что мы задумали.
Когда мы увидели нашего «деда», который двигался странными скачками и зигзагами, будто перепуганный жук, мы как раз возились в саду с ракетами для фейерверка. Стаффан и ракеты прихватил. По его плану, мы должны были дать салют в честь прибытия Оскара с Евой.
Но в спешке и волнении мы как-то не так установили ракетницы. Как раз когда машина подъехала к дому, я поднёс спичку к одной такой штуковине, что-то затрещало, задымило, ракета со свистом взвилась, повисела над кустом сирени, а потом ринулась вниз, сделала несколько витков и — о, ужас! — угодила через опущенное стекло прямо в машину. Что уж она там натворила — неизвестно. Но только Оскар с Евой вылезли от-туда все перепачканные сажей и с такими лицами, что ясно было, как им понравился наш салют. Оскар что-то кричал, но я даже не расслышал, потому что Стаффан поджёг ещё одну штуковину, которая всё заглушила. Что-то затрещало и взорвалось, как бомба.
Мы решили, что самое лучшее для нас сейчас —
Наверное, Оскар увидел дым из-под двери и решил, что мы подожгли дом. Потому что он влетел к нам как сумасшедший. Пол в передней ещё не совсем высох и был скользкий от порошка. И когда Оскар с разбега влетел в гостиную, он был похож на плохого конькобежца, который размахивает руками и никак не может затормозить.
Он затормозил, только когда трахнулся о романтически красную стену. Я думал, стена не выдержит такой массы, помноженной на такую скорость.
Он долго ещё сидел на полу, прислонившись спиной к стене, и смотрел в одну точку. На его белой рубашке отпечаталось большое красное пятно.
— Чёртовы детки, — пробормотал он. — Что вы тут натвори-ли? Что вы наделали? Эти стены, эти священные стены нашего предприятия, к которым нам запрещено прикасаться! Ей-богу, лучше б у меня совсем не было детей…
Вошла Ева. Она поглядела вокруг и только рукой махнула.
Вдруг я увидел всё их глазами. Я увидел безобразные пятна краски. Я увидел чад и дым в комнате. Потом-то, конечно, всё, что угодно, можно описать с юмором. Наша память — хитрая штука, она со временем всё смягчает, иначе б нам вообще не выдержать. Но тогда мне было не до юмора. Я будто трахнулся с облаков на землю. Вот это, называется, порадовал!
«Лучше б у меня вообще не было детей». Эти слова так и отпечатались у меня в мозгу, будто их выжгли калёным железом. Может, потому, что Оскар сказал это таким голосом. Без злости, без раздражения, без крика — со злости-то что угодно можно сказать. Он сказал это устало, будто махнул на всё рукой. Что же мне оставалось? Что я мог сделать? Нельзя же взять и родиться обратно!
Вдруг я вспомнил про те правила, которые мы со Стаффаном вывесили на кухне. «Суди о поступке по намерению, а не по результату». Моё намерение, ну, то, чего я хотел, — оно же было хорошее!
Но главное — я уже больше не верил, что смогу что-то исправить. Вот тогда-то я и сдался, тогда-то и стал трусом.
8
И вот, значит, я решил убежать из дома.
А что мне было делать? Что бы я ни сделал — всё было бы не то и не так. Вечно получались одни неприятности. Не мог же я просто взять и закрыть на всё глаза. Когда Оскар сказал, что лучше б у него вообще не было детей, это он про меня сказал. Лотта не способна была никого злить. Без меня всё стало бы много лучше. Я понял, что это единственное, что я могу сделать для Оскара и Евы.
Удрать. Сбежать от всего.
Свадебный юбилей закончился тем, что меня заперли в моей комнате, чтобы я хорошенько подумал, что я натворил. Я просидел взаперти всё воскресенье. Лотта ночевала у них в комнате.
За целый день ничего не произошло, кроме того, что вошла один раз Ева и принесла мне поесть. Она была как неживая, будто внутри у неё пустота, а вся жизнь из неё вышла, как воздух из воздушного шара. Она ни слова мне не сказала, ни в чём больше не упрекала, не обвиняла. Весь её вид обвинял.